Молодой человек шел позади вместе с Эли де Карлсберг и говорил ей весело и нежно, приближаясь к шлюпке с «Дженни», флаг которой — белый, черный и красный — развевался по ветру:
— Я начинаю верить, что этот милый Корансез прав, толкуя про свою линию счастья!.. И, кажется, оно заразительно…
Эли отвечала улыбкой, полной неги и обещаний, и в этот же самый момент матрос, стоявший на набережной возле шлюпки, протянул мисс Марш большой портфель. Это был курьер с яхты, которого послали справиться, нет ли чего для пассажиров на почте. Молодая американка начала разбирать пачку в пятнадцать — двадцать писем.
— Вот телеграмма вам, Отфейль, — сказала она.
— Вы увидите, — воскликнул он, продолжая шутить, — это хорошая новость…
Он разорвал желтую бумагу, и лицо его озарилось доброй улыбкой. Он протянул депешу госпоже де Карлсберг, промолвив:
— А что я вам говорил?
Вот что было в депеше:
«Покидаю Каир сегодня, буду Каннах воскресенье, самое позднее понедельник. Получишь новую депешу. Страшно рад свидеться снова. Оливье Дюпра».
VII. Оливье Дюпра
Вторая депеша была получена, и в понедельник около двух часов Пьер Отфейль входил на Каннский вокзал, собираясь встретить скорый поезд. На этом поезде в ноябре месяце прибыл из Парижа он сам, еще очень слабый, страдающий от плеврита, от которого он чуть не умер. Кто видел, как в тот ноябрьский день он выходил из вагона, исхудалый, бледный, зябко кутающийся в шубу, тот не узнал бы изможденного лихорадкой, только что вставшего с одра болезни в этом красивом молодом человеке, который шел по той же самой дороге четыре месяца спустя, стройный, гибкий, с розовыми щеками, с улыбкой на устах, с огнем счастья в глазах, озарявшим все его лицо.
Между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами, в этот период энергии, созревшей, но еще не истраченной, у самых скромных, самых робких натур бывают часы, когда в малейшем их жесте сквозит жизнерадостное самодовольство: это признак того, что они любят, что и их любят, что вся окружающая природа как бы сговорилась благоприятствовать их любви и как волна приподымает их ощущение, что их страсти нет никаких препятствий на пути. Самая внешность их от этого проникается экстазом, как бы преображается. У них появляется другая походка, другая манера держать голову, другой взгляд. Можно сказать, что какое-то магнетическое сияние исходит от этих счастливых влюбленных и облекает их во временную красоту, относительно которой женщины никогда не обманываются. Они сразу узнают этот «влюбленный вид» и испытывают либо ненависть к нему, либо нежное чувство, смотря по тому, будут ли сами они ригористками или мягкосердечными, прозаическими натурами или романтичными.
Именно к последней категории принадлежали две особы, с которыми Отфейль встретился на маленьком центральном тротуаре, который служит платформой на Каннском вокзале. Одна была Ивонна де Шези, сопровождаемая мужем и Орасом Брионом, другая — маркиза Бонаккорзи, как она все еще продолжала называть себя официально. Ее конвоировал брат ее, Наваджеро.
Чтобы подойти к ним и поздороваться, молодому человеку пришлось пробираться через элегантную толпу, которая собирается тут каждый день в этот час, чтобы ехать в Монте-Карло. А в течение двух минут, пока длилась эта маленькая операция, две женщины и их кавалеры обменялись на его счет такими замечаниями, которые лишний раз ясно доказывали, что слабый пол отнюдь не скупится на едкие уколы.
— Смотрите, Отфейль! — сказала госпожа де Шези. — Как его сестра обрадовалась бы, увидев в нем такую перемену!.. Знаете ли, ведь он в самом деле очень красивый малый!..
— Очень красивый малый, — повторила венецианка, — и вид у него такой, что явно он даже и не подозревает этого… Это так мило!..
— Не надолго же вы оставите ему это достоинство, — вставил Брион. — Отфейль здесь, Отфейль там… у вас, — обратился он к Ивонне, — у маркизы, у госпожи де Карлсберг только и слышишь разговоры, что о нем… Это был просто какой-то мальчишка, безобидный и незначительный, как всякий другой, а вы из него сделали страшного позера…
— Не говоря уж о том, что в конце концов он скоро скомпрометирует одну из вас, если дело будет так продолжаться, — сказал Наваджеро, поглядывая на сестру.
После возвращения из Генуи прозорливый синьор начал замечать, что в Андриане происходит какая-то необычайная внутренняя работа, и стал искать причины этого, но, как можно видеть, в ложном направлении.
— А! Вы оба додумались до этого?.. — перебила Ивонна со смехом. — Хорошо же! Чтобы вас наказать, я сейчас попрошу его прежде всего сесть в наше купе, потом приглашу обедать с нами в Монте-Карло и поручу ему наблюдать за Гонтраном… Ему это необходимо… Обещайте, Пьер, — продолжала она, обращаясь к молодому человеку, который наконец стоял перед ней, — вы будете к моим услугам весь день и весь вечер… На вас возлагается обязанность доложить мне, в случае если мой муж и повелитель проиграет больше ста луидоров… Третьего дня он проиграл в trente-et-quarante тысячу. Две такие партии в неделю, и выйдет премиленький зимний бюджет… Мне тогда скоро придется приняться и за приданое…
Шези ничего не отвечал. Он продолжал теребить свои усы, нервно пожимая плечами. Но его лицо исказилось в принужденную улыбку, совсем не похожую на ту, с какой он обыкновенно принимал вольные и рискованные шутки своей жены. Катастрофа, предсказанная Дикки Маршем, была непредотвратима, и у несчастного джентльмена хватило ребячества, чтобы попытаться исправить свою беду, рискуя на зеленом поле в Монте-Карло крохами, которые у него оставались.
Жена его не знала настоящего положения дел. Таким образом, слова Ивонны были для него особенно жестокими, да и для нее самой, раз она произносила их при Брионе, профессиональном банкире светских женщин, впавших в нищету. Отфейль, просвещенный своими разговорами с Корансезом и госпожой де Карлсберг, остро почувствовал всю иронию подобного рассуждения в такой обстановке.
— Я не еду в Монте-Карло, — сказал он, — я пришел сюда встретить одного моего друга, которого и вы знаете: Оливье Дюпра.
— Который ухаживал за мной у вашей сестры?.. Да, да, я в него была влюблена, по меньшей мере пятнадцать дней… Отлично! Пригласите его пообедать с нами сегодня вечером: вы поедете с пятичасовым поездом.
— Но он женат.
— Пригласите его жену без всяких церемоний, — весело настаивала шалунья. — А ну-ка, Андриана, повлияйте на него, у вас больше силы, чем у меня…
И, продолжая свою роль балованного ребенка, она схватила Наваджеро под руку. Ничто ее так не забавляло, как мины итальянца, когда он знал, что его сестра говорит с глазу на глаз с каким-нибудь мужчиной, к которому он ее ревновал. Она и не подозревала, какую услугу оказывала своей подруге, которая воспользовалась этими несколькими секундами, чтобы сказать Пьеру:
— Он тоже приезжает с этим поездом. Я пришла только затем, чтобы видеть его. Будьте добры, скажите ему, что я назначила Флуренс Марш свидание на «Дженни» завтра утром, в одиннадцать часов. А потом, прошу вас, не обижайтесь, если Альвиз будет не особенно любезным: он забрал в голову, что вы ухаживаете за мной… Но вот и скорый поезд.
Локомотив показался из глубокой выемки, по которой идет путь под Каннами, и почти тотчас же Пьер увидел сияющий профиль господина де Корансеза. Он спрыгнул на землю, не дожидаясь, пока остановятся колеса, и, обнимая Отфейля, сказал ему громко, так, чтобы и его жена слышала:
— Как это мило было выехать мне навстречу! — и шепотом прибавил: — Постарайся на одну минутку освободить меня от присутствия моего свояка.
— Не могу, — отвечал Отфейль, — я ожидаю Оливье Дюпра. Ты, значит, не видел его в поезде?.. А, я вижу его…
И, покинув провансальца и не обращая внимания на новый акт matrimonio segreto, который разыгрывался на платформе вокзала, Пьер бросился к молодому человеку, который смотрел на него, стоя на подножке вагона, и улыбался ему с радостью и нежностью.
