Портной, почувствовав мой интерес к своему ремеслу, проникся ко мне симпатией и признался торжественным шепотом, неодобрительно покачивая головой, что очень обеспокоен незначительным изменением оттенка фиолетового в одеянии епископа.

Но более всего интересовали меня красивые перчатки, которые надевают кардиналы и папа в той части мессы — до lavabo (омовение) — когда они сидят в митрах. Как и в древние и средневековые времена, кольцо надевается поверх перчатки, на третий палец. Мне рассказывали, что есть особые перчатки для умерших пап и кардиналов. В наше время папу хоронят в красных перчатках, а кардинала — в фиолетовых, но так было не всегда. Когда раскрыли гробницу Бонифация VIII, умершего в 1303 году, оказалось, что он — в белых шелковых перчатках, усыпанных жемчужинами.

Пока мы обсуждали все эти вопросы, вошел священник. Он говорил с великолепным ирландско-американским акцентом. Это был крупный мускулистый человек, похожий на нью-йоркского полицейского. «Моя примерка готова?» — спросил он, и человек с сантиметровой лентой через плечо, прятавшийся за грудой саржи, вышел и провел его в примерочную. Священник недавно стал епископом, и ему было нужно новое облачение.

Два юных семинариста-француза зашли купить воротник. Они ждали, когда им завернут покупку, и восхищались золотой митрой, которую мастер показывал мне. Я дал каждому из них подержать митру и сказал:

— Ну вот. Придет время, и у каждого из вас будет такая!

Они вспыхнули, словно кадеты Сандхерстской военной академии при виде маршальского жезла.

Американский ирландец вышел в своей старой одежде, но уже, как мне показалось, вполне осознавая свой новый сан.

Между Пантеоном и Корсо расположены три самых блистательных церкви в Риме.

Они великолепно украшены. Херувимы порхают, ангелы трубят в трубы, алтари сверкают голубым лазуритом и зеленым малахитом. И в двух их них покоится прах двух самых замечательных людей, которые когда-либо жили на свете: мужчины и женщины. Под алтарем церкви Санта-Мария-сопра-Минерва — гроб, в котором лежит маленькое и хрупкое тело доминиканской монахини в венце и с серебристой оливковой ветвью в руке. Это святая Екатерина Сиенская. Она вела аскетическую жизнь и скончалась в возрасте тридцати четырех лет, сыграв значительную роль в мировой политике. Это именно она уговорила Григория XI покинуть Авиньон и восстановить Святой Престол в Риме.

Среди великолепия и роскоши покоятся останки испанского солдата Игнатия Лойолы, который основал орден иезуитов. Его жизнь, как и жизнь святой Екатерины, — образец преодоления верой невероятных трудностей и невзгод. И нигде, кроме Рима, вам не удастся постоять всего в нескольких ярдах от таких могил. Третья церковь носит имя святого Игнатия, и ее великолепие просто потрясает.

Феникс христианства возрождается из пепла язычества, и нигде это не происходит так красиво, как в церкви Сан-Дгостино, где Мадонна предстает перед будущими матерями, подобная Юноне. Ближайшая стена покрыта затейливыми и трогательными картинками, нарисованными верующими, изображающими опасности и невзгоды, из которых выручила их Святая Дева.

Римские площади, предком которых был Форум и чьими потомками являются площади Европы, весьма разнообразны. Это может быть перекресток, как Пьяцца делле Эзедра и Пьяцца Венеция. Это может быть нечто вроде заводи, место лишь немного шире обыкновенной улицы, как Пьяцца деи Санти Апостоли или крошечная площадь Маттеи, на которой тем не менее находится один из самых очаровательных фонтанов Рима — фонтан Черепах. Или это может быть место встреч, где люди собираются, чтобы обсудить безработицу и тому подобное, как это происходит на Пьяцца делла Ротонда напротив Пантеона.

Площади, задержавшиеся в моей памяти, — это площадь Испании с ее домами цвета охры и лестничным пролетом; Пьяцца делле Эзедра с розоватыми развалинами терм Диоклетиана на заднем плане; Пьяцца Колонна с кафе и напряженным ритмом Корсо; Пьяцца Барберини с «Тритоном», спокойно восседающим в море транспорта; и Пьяцца дель Пополо, на которой, если сойдете с тротуара, пеняйте на себя. Ни Пьяцца дель Кампидолио, ни площадь Святого Петра не являются выдающимися.

Из всех римских площадей самое большое удовольствие мне доставила Пьяцца Навона, что рядом с Пантеоном, на месте бывшего Марсова поля. Это длинная узкая площадь, чья форма соответствует форме стадиона Домициана, который когда-то здесь был, и, честно говоря, я не знаю более выразительной иллюстрации того процесса перехода от нового к старому, который шел в римской истории. Площадь до сих пор выглядит как римский ипподром. Когда такси из боковой улицы вылетает на площадь и объезжает ее по кругу, оно повторяет путь древних колесниц, a spina стадиона сейчас обозначена тремя скульптурными группами и фонтанами в центре.

В подвалах домов стоит посмотреть на хорошо сохранившиеся основания скамеек и коридоры стадиона; это удобнее всего сделать в церкви Святой Агнессы. Священник провел меня в древнеримский бордель. Как это ни странно, он свято сохраняется в церкви. Это место, куда бросили обнаженной святую Агнессу, и тогда длинные волосы укрыли ее, а из света соткались чудесные одежды. Это три или четыре комнаты, стены их покрыты фресками, которые, к несчастью, сейчас исчезают из-за сырости, зато ясно видна арка бывшего стадиона.

Главная примета площади — фонтаны работы Бернини и его учеников. Фонтан Четырех рек удивителен, но, хоть я и восхищался полными силы фигурами, все же не мог избавиться от мысли о некоторой абсурдности изображения Нила, например: эта лошадь, выскакивающая из пещеры, лев, крадущийся к водопою, и тяжелый обелиск, никак стилистически не связанный с ними. И все же время от времени я возвращался, чтобы насладиться плеском воды, которая текла под землей от фонтана Треви и с типичной римской расточительностью во всем, что касается воды, впадала в Тибр.

По мнению папы Урбана VIII, Бернини не мог сделать ничего неправильного. В это время было еще два художника, которые находились в том же счастливом положении: Веласкес в Испании, который все больше и больше загибал вверх усы Филиппа IV, и Ван Дейк в Лондоне, чью мастерскую в Блэкфрайерс так часто посещал Карл I. Хотя Бернини за свою долгую, более чем восьмидесятилетнюю жизнь успел послужить восьми папам и наполнил Рим произведениями своего бурного гения, ни один из них не платил ему большим восхищением, чем Урбан VIII, а он, разумеется, знал лишь ранние работы Бернини, такие как дворец Барберини, «Тритон», и балдахин в соборе Святого Петра. Известно, что после своего избрания Урбан VIII призвал Бернини и сказал: «Вам повезло, что вы удостоились видеть папу Барберини; но нам повезло еще больше, что Бернини живет во время, когда мы избраны понтификом». Папа любил смотреть, как художник работает, и кто-то однажды был очень удивлен, войдя в мастерскую к Бернини и увидев, что папа спокойно держит зеркало, пока Бернини работает над автопортретом.

После смерти Урбана, благодаря своему острому неаполитанскому языку и врагам Бернини впал в немилость у Иннокентия X, чья золовка, алчная донна Олимпия Памфили, сама не прочь была бы носить тиару. Ничего не оставалось, как только подружиться с этой ужасной женщиной. Дом, в котором художнику удалось это сделать и в котором она жила, стоит в углу площади. Это темное величавое здание, палаццо Памфили. Из-за немилости Бернини был лишен возможности воздвигнуть обелиск и спланировать фонтаны на площади, но его уговорили выполнить макет из серебра, который донна Олимпия хитроумно выставила в комнате, через которую однажды вечером должен был пройти папа. Иннокентий был очарован макетом и не стал рассматривать никаких других проектов.

Иннокентию X к моменту его избрания было семьдесят два года. Этот, в общем-то, чувствительный и сострадательный человек совершенно подпал под влияние своей вдовствующей золовки. Ватикан просто гудел от женских склок. Бедный папа пытался отгородиться от них, и дворец Памфили стал тем местом, где принималось большинство решений. Пока Иннокентий X умирал в едва ли не единственной оставшейся у него рубашке, укрытый рваным одеялом, его золовка проскользнула в комнату и вытащила из-под кровати две коробки с деньгами, которые бедному папе удавалось до сих пор прятать от нее. Иннокентий X умер в одиночестве, забытый своей разбогатевшей семьей. Когда к донне Олимпии обратились насчет похорон, она заявила, что она бедная вдова и не может этим заниматься. Тело отнесли в собор Святого Петра и положили в комнате, где каменщики держали свои инструменты. Один из мастеровых из жалости зажег свечу за гробом, а так как в помещении было полно крыс, кому-то заплатили, чтобы он подежурил две-три ночи. Наконец, согласно милостивому правилу, которое Иннокентий когда-то отменил, на его похороны потратили пять крон. Трудно поверить в эту грустную историю, когда смотришь на портрет Иннокентия X кисти Веласкеса в палаццо Дориа или на памятник ему в церкви Святой Агнессы, поставленный через сто лет после его смерти.