За бокалом шампанского под цыганские романсы, которые замечательно пела знаменитая Варя Панина, Крюге выписал Рубинштейну солидный чек, но не на свой банковский дом «Юнкер и К0», а на петроградский учетно-ссудный банк, и сказал улыбаясь:
— Наш банк теперь не очень популярен. Не хочу вас подводить.
Рубинштейн взглянул на чек, небрежно запихнул его в жилетный карман и сказал:
— Деньги не пахнут.
— На эту тему нам очень стоит поговорить, — вдруг серьезно сказал Крюге и, встретив оживленный, заинтересованный взгляд Рубинштейна, продолжал — Я мог бы заплатить карточный долг акциями банковского дома Юнкера, и тогда ваш выигрыш впоследствии вырос бы минимум в три раза.
— Не понимаю, — удивленный Рубинштейн склонился к нему через стол.
— Все очень просто, — продолжал Крюге. — Наши акции сейчас обесценены примерно в три раза, но у них обеспечение гораздо более солидное, а главное, более перспективное, чем у банка, где вам по моему чеку произведут выплату. Вы сами прекрасно понимаете, что все определяющие события идут к концу, а когда прозвучит колокол финиша, лошади с нерусским кормом будут самые перспективные для новых заездов.
— Дельно сказано, — улыбчиво кивнул Рубинштейн и спросил с наивной простотой — Вы имеете в виду лошадей немецких?
— Да.
— А не будут ли они выглядеть такими же дохлыми, как наши? — шутливо, весело спросил Рубинштейн, хотя разговор для него был сверхважен. Он и сам уже подумывал с тревогой о том, как будет выглядеть его капитал, когда война неизвестно чем кончится.
— На ваш вопрос отвечает ход событий, — ответил Крюге. — Война на территории этой страны не происходила и не произойдет, а это значит, что к концу событий индустриальная мощь этой страны окажется в девственном состоянии. Волее того, из войны она выйдет еще более развитой и окрепшей, а главное, готовой к активнейшей деятельности в новых мирных условиях.
— Но чем вызвана ваша забота о моих делах?
— Ну во-первых… — замялся Крюге. — Я уже проявил подобную заботу не только о вас. Во-вторых, уже давно вы мне глубоко симпатичны своей непохожестью на инертных тюфяков. И последнее: я живу и действую все-таки в России. И в отличие от крикунов, которые под каждой лавкой ищут немцев и вопят о своем русском патриотизме, я всерьез думаю о завтрашнем дне России, и я уверен, что ее дальнейшее благополучие в экономической связи с Германией, как это и было доказано в довоенный период…
Разговор закончился тем, что Рубинштейн вернул Крюге чек и взамен получил право на приобретение акций банка «Юнкер и К°» на сумму, троекратно превышавшую выигрыш. Но это было только начало. Спустя несколько дней Рубинштейн приобрел у Крюге за половинную сумму векселя великого князя Михаила Александровича на сумму около ста тысяч рублей. Крюге убедил его пойти на эту сделку, чтобы, как он выразился, иметь в своем кармане члена царской семьи, что всегда может пригодиться. Сам он воспользоваться этими векселями не мог — его имя связывают с немецкими интересами, и предъявление к оплате векселей великого князя могло вызвать ярость монархистов.
Рубинштейн вернулся в Петроград, довольный своими кисло-водскими сделками и с твердым решением держать финансовый курс на Германию. В конце концов это было единственной возможностью оградить себя от чисто русской экономической катастрофы. И он был благодарен судьбе, подсунувшей ему в Кисловодске этого самого Крюге.
Заместитель министра иностранных дел Анатолий Анатольевич Нератов заканчивал завтрак в своей квартире на Фонтанке с родственником, неожиданно нагрянувшим к нему с фронта штабс-капитаном Тусузовым. Тусузову интересно было узнать, что делается в верхах. Он приехал с фронта, где с начала войны нес офицерскую службу при армейском военно-полевом суде. Никогда Нератов не видел его таким расстроенным и угрюмым. Ему хотелось узнать, что делается на фронте, а Тусузов явно не хотел говорить об этом и расспрашивал, что делается в Петрограде.
— Ты лучше расскажи, как там дела в окопах? — спросил Нератов.
— На войне как на войне, стреляют и даже убивают, — невесело усмехнулся в пушистые усы Тусузов и спросил — Не скажешь ли, как расцениваются наши военные дела здесь? Нам-то там даже в бинокль всего не увидеть… — Тусузов пытался шутить, но Нератов слишком хорошо его знал, чтобы не видеть его настроения.
— Как ты понимаешь, я занимаюсь только международным аспектом войны, а здесь все неизменно — наш военный союз нерушим…
Они довольно долго обменивались ничего не содержащими фразами, и Тусузов наконец замолчал, опустив голову…
— Как твое мнение, сколько мы еще можем выдержать такую войну? — серьезно и доверительно спросил Нератов.
— Какую именно? — не поднимая головы, отозвался Тусузов.
— С тяжелыми потерями и без заметных успехов…
— Долго не протянем.
— Но хватит вооружения? Живой силы? Почему?
— Главное, на фронте больше нет тех солдат, с которыми мы начали войну, — ответил Тусузов.
— Не понял — они что, все погибли? А пополнение?
— Многие, конечно, погибли, уцелевшие стали другими. А пополнение состоит из людей, которые в ожидании призыва имели время подумать о войне. Теперь они об этом говорят с уцелевшими, — спокойно сказал Тусузов, как видно, давно продуманное.
— Но разве думающий солдат хуже?
— Весь вопрос, что он думает…
— А что же он думает?
— Что войну надо кончать и, пока не поздно, спасать Россию. Нератов подошел к зеркалу, увидел в нем себя — привычного, строго одетого, с гладко выбритым холеным лицом, и тотчас отвернулся, будто сам себе не понравился. Спросил:
— Как это можно кончить войну и спасти при этом Россию? И вообще как это кончить? И от чего спасать Россию?
— Как кончить? — переспросил Тусузов, вставая. — Очень просто: штыки в землю и домой, спасать Россию от преступной власти.
— Ну знаешь… — изумленно сказал Нератов… — Если бы я это услышал не от тебя…
— Вызвал бы полицию? — прищурил голубые глаза Тусузов. — Не хватит, Анатолий, полицейских на всех, кто так говорит или думает. Неделю назад мы судили одного унтер-офицера, так он заявил это на суде.
— Так это же изменник! — воскликнул Нератов.
— И мы его расстреляли, — тихо ответил Тусузов. — Но в последнем слове он называл себя иначе — социал-демократом, большевиком.
— Большевиком? Так это и есть первостепенный изменник! — убежденно и почему-то радостно воскликнул Нератов. — Расстреляли, и делу конец.
— Если хочешь знать, это расстрелять нельзя. Последнее время на передовой все больше таких агитаторов, и их призывы падают на благодатную почву — война осточертела всем, тем более такая война… без света в окошке, и это самая главная опасность войне, России, монархии, всем нам.
— Подожди, подожди… — тихо перебил Нератов и с искренним изумлением произнес — Но разве солдату непонятно, что во время войны пацифистские настроения — это начало поражений?
— Если бы просто пацифизм, — ответил Тусузов.
— А что ж тут не просто?
— Правда, не хотелось бы говорить.
— Вот тебе и раз… как говорится, спасибо за доверие…
Они стояли друг против друга — высокий, прямой, подтянутый Нератов и сутулый, какой-то совсем невоенный в мешковатом кителе Тусузов, — хоть и родственники, люди одного мира жизни, но один из них знал о войне настоящую правду, и от этого они говорили будто на разных языках. Тусузов в смущении развел руками:
— Извини… Я скажу… — пробормотал он и, решившись, вскинул голову — Они считают эту войну преступной, потому что она ведется за интересы не народа или России, а фабрикантов и помещиков. И что царь, таким образом, служит не народу, а сословию богатых. Ты бы послушал этого, которого мы судили. Он говорил нам: «Господа судьи, то, что военные промышленники нажили на этой войне золотое брюхо, ясно и вам. А что обещают народу? Дарданелльский пролив? А на кой он ляд нашему крестьянину, который знает, что дома у него уже некому пахать землю? Или рабочему, который как гнул спину на хозяина, так и гнет…» — Тусузов вдруг осекся, посмотрел на брата, слушавшего его с бледным лицом. — Извини, Анатолий, — сказал он другим голосом. — Но ты сам попросил меня… я сказал тебе правду. Ты спросил, я ответил… А что будет дальше, даже подумать страшно… По неужели здесь никто ничего этого не знает?
