И снова только большевики ясно видели происходящее и говорили народу правду. Вот пожелтевшая от времени листовка Московского бюро РСДРП — она появилась на улицах, на собраниях накануне Нового года. В ней точная характеристика монархии: «…отжившее свой век правительство является образцом бездарности и низости. Дворцовые интриги, захват власти проходимцами и изменниками, предательство и провокации стали обычным делом правящей шайки…» Точнее не скажешь… О пролетариате в листовке говорится, что его возмущение «растет, массовое революционное движение неизбежно. И правительство и буржуазия спешат отвести от себя руку пролетариата… Революционная борьба за демократическую республику, открывающая путь к последней борьбе — к борьбе за социализм, — вот его цель…»

Что же касается самого царя, то его неведение о происходящем уже вышло за пределы элементарного понимания. 23 февраля (!) 1917 года он отправляет из Ставки письмо царице, в котором ни слова о политике и событиях. Все письмо о чисто семейных делах. Есть в нем и такое:

«Мне очень не хватает получасового пасьянса каждый вечер. В свободное время я здесь опять примусь за домино. Эта тишина вокруг гнетет, конечно, если нет работы…»

В письме, отправленном им на другой день, читаем:

«Мой мозг отдыхает здесь — ни министров, ни хлопотливых вопросов. Я считаю, что это полезно мне не только для мозга». Все остальное и в этом письме — дела семейные.

А вот что писала ему царица 25 февраля (!) 1917 года. Все-таки сказывалось, что Царское Село было к Петербургу ближе, и то, что к царице продолжали приезжать опекаемые ею деятели. Вот что она пишет об уже начавшейся революции:

«Это — хулиганское движение, мальчишки и девчонки, бегают и кричат, что у них нет хлеба — просто для того, чтобы создать возбуждение, и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо себя вести».

Видно еще из письма, что она даже действует, дает советы своему венценосному мужу. Читаем:

«…Уволь Батюшина (речь идет о деятеле военной контрразведки. — В. А.), вспомни, что Алексеев твердо стоит за него. Батю-шин выбрал себе адъютанта — теперь он полковник, который прежде был очень беден. Его жена принесла ему в приданое 15 000, теперь же он стал очень богат. Странно! Батюшин тоже запугивает людей, заставляет платить ему большие суммы, чтобы не быть Высланными (без всякой вины). Отделайся от него, мой дорогой, — я говорю о Батюшине, — поскорее…»

И дальше прямо «гениальный» совет:

«Забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт или строго наказывать…»

Нет, нет, они уже ничего понять не могли…

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

Генерал Дубенский, отдавший немало сил воспеванию благолепия царского двора, мудрости государя, с ужасом нанявший блюдал распад царской власти. Даже в Главной Ставке близ монарха не находил он покоя, и в начале декабря под предлогом болезни он поехал в Петроград. Его вела туда слепая надежда, что там же государственная власть, которая призвана и которая может охранить государство от хаоса и безвластия.

Увы, не нашел он покоя в столице. Более того…

Утром он направился в военное министерство, решил добиться аудиенции у министра Шуваева. Не любил он этого человека, считал его лукавым, двуличным, но все же министр, и у него он может узнать какую-то утешительную правду… У него была тайная вера, что в столице все непременно должны знать что-то такое, что противостоит всем страшным разговорам и его собственным мыслям. В приемной Шуваева толпились генералы, о чем-то тихо переговаривались, лица у них были встревоженные. Адъютант министра, выслушав просьбу Дубенского о приеме, поморщился:

— У вас достаточно важное дело? Его превосходительство очень заняты.

— Да, дело крайней важности, я приехал из Ставки, — раздраженно ответил Дубенский.

— Я доложу. Посидите, пожалуйста…

Пришлось ждать больше часа. Адъютант несколько раз проходил в кабинет министра и, возвращаясь, даже мельком не останавливал взгляда на нем. Проходили в кабинет и военные разных рангов.

Наконец пригласили его.

Шуваев встретил его приветливо, пожал ему руку, справился о здоровье, усадил в кресло перед своим столом.

— С чем пожаловала к нам наша главная пресса? — мимоходом спросил министр, и было видно, что мысли его заняты чем-то другим.

Дубенский молчал, не зная, как начать разговор. Решил не вилять, сказал:

— Приехав из Ставки сюда, я чувствую себя как человек, перенесшийся из атмосферы спокойного дела в какой-то содом… Одни газеты чего стоят!

— Но в этом, как вы выразились, содоме есть, Дмитрий Николаевич, своя закономерность. Мы здесь испытываем тяжесть не только войны, но и всей создавшейся в стране обстановки, которая оставляет желать лучшего, — жестко проговорил министр.

— Меня потрясает потеря веры.

— Веры во что, Дмитрий Николаевич? — летуче спросил Шуваев, он высмотрел на столе какую-то бумажку и переложил ее поближе к себе. — Потеря веры, говорите? Ну что ж, и это тоже закономерно — правительственная власть, Дмитрий Николаевич, применительно к создавшимся сейчас условиям своих функций управления страной не выполняет, и отсюда все последствия, в том числе и то, что вас потрясло. Да что говорить, Петроград, столица российская, на глазах превращается в очаг смуты. Чего стоит один продовольственный вопрос… — Шуваев сначала не собирался открыто говорить с Дубенским, но затем подумал: он же из Ставки, находится там близко к царю, вдруг да расскажет ему о том, что от него явно скрывают.

— Но разве Протопопов не берет это дело в свои руки? — спросил Дубенский. — Я в Ставке слышал, будто он заверил государя, что, если продовольствие передадут в его министерство внутренних дел, он быстро наведет порядок.

На лице Шуваева застыла злая улыбка:

— Дмитрий Николаевич, дорогой мой, неужели вы еще прислушиваетесь к тому, что бормочет Протопопов? Если хотите, именно он сам первый и порождает людское неверие, о котором вы изволите говорить. Да если бы он был умный или просто нормальный человек, он понимал бы, что Дума сейчас могла стать единственной серьезной опорой власти во всех внутренних делах страны. Но теперь это уже упущено. Закроют они Думу или не закроют, она на компромисс с властью уже не пойдет. И это сделал Протопопов. Хотите всю правду? Я склоняюсь к существующему и весьма солидному мнению, что Протопопов человек, теряющий рассудок не в фигуральном смысле, а в буквальном. А общий результат всего этого в том, что сейчас каждая булочная, каждая мясная лавка стали плацдармами оголтелого антимонархизма и еще более опасного анархизма.

— А что же полиция… охранное отделение? — тихо спросил Дубенский.

Министр рассмеялся:

— Устаревший вопль «где околоточный?». Сообщу вам одну шутку начальника охранки генерала Глобачева. У него спросили: можно ли очистить столицу от элементов, порождающих смуту? Он ответил: можно, но при условии, что первыми из Петрограда будут вышвырнуты Протопопов и Распутин.

— Странная шутка, — поморщился Дубенский. Министр усмехнулся:

— Шутки начальника охранки, наверно, не бывают веселыми, Шуваев молчит, он достаточно умен и предусмотрителен, чтобы дальше этот разговор не вести.

На том Дубенский и ушел в состоянии полного смятения.

Взяв на улице извозчика, Дубенский помчался в министерство внутренних дел. Там в управлении по делам печати работал его хороший знакомец камергер Катенин, с которым у него давно устоялись доверительные отношения. Другие издатели газет считали его душителем русской прессы, называли Аракчеевым, а у Дубенского никогда никаких столкновений с ним не было, более того, благодаря ему он для своей газеты получал государственные субсидии и почаще других и покрупнее. Наконец, Катенин всегда был хорошо осведомлен обо всем, что делалось «на верху», и не раз подсказывал темы для выступления газеты, которые потом отмечались как своевременные и удачные. Дубенский даже думает, что в летописцы при царе он попал не без участия Катенина…