Все это понятно, но уж очень хочется поскорее расквитаться с фашистами!

Витя вышел из землянки. Холодный ветер рванул полы его шинели, бросил в лицо колючий снег. Куда пойти? На катерах сейчас неинтересно. Они вмерзли в лед, и только одинокие часовые маячат около них.

Из лесочка показался Захар. На его щеках, как и до ранения, играл румянец, и шел он быстро и нисколечко не хромал.

— Что сейчас, Витя, делаешь? — спросил он.

— Ничего… А ты?

— Пошли.

— Куда?

— Не кудахтай. Раз сказали: пошли, значит, пошли. Или я не старший над тобой?

Витя чувствует, что Захар что-то скрывает, но не расспрашивает: если Захар молчит, из него слова не вытянешь.

В лесу, около первых матросских землянок, стоит лошадь. Рядом с ней — парнишка в полушубке, опоясанный ремнем, в больших сапогах, носки которых даже немного загибаются кверху. Ничего интересного Витя не заметил и хотел было пройти дальше, но Захар остановился, повернулся к нему и спросил:

— Почему не здороваешься? Зазнался?

И тогда Витя посмотрел на мальчика. Знакомые вихры нависли на уши.

— Коля!.. Как ты сюда попал?

— Здорóво, — сказал Коля и, как взрослый, протянул руку. — Не балуй! — Это относилось уже к лошади, которая и не думала баловать, а лишь пошевелила ушами.

— Разрешите идти, товарищ юнга? — спросил Захар, усмехнулся, подмигнул и ушел.

Приятели остались одни. Сначала оба рассматривали друг друга, перебрасывались сухими, отрывистыми фразами, а потом освоились, вспомнили былое, и голоса зазвенели.

— Видишь, какой жеребец? Ему цены нет! — доказывал Коля. — Скакун чистейших кровей! Видишь?

Откровенно говоря, Витя ничего особенного не видел. Лошадь как лошадь. Сотни точно таких же были запряжены в сани, и никто их не называл скакунами. Однако Витя кивнул и с видом знатока провел рукой по мохнатому от инея боку лошади.

— Ничего лошадка, — сказал он неопределенно.

— Вот видишь? — обрадовался Коля. — А знаешь, какая она была? Одни кости! Все говорили, что ее пристрелить надо, а я выходил!

Начав говорить, Коля уже не мог остановиться, и скоро Витя знал все, что они с Ваней делали без него. Ваня, оказывается, наблюдал за минами до самого ледостава, и по его подсказке матросы нашли и взорвали еще семь мин.

— Ему ваш адмирал благодарность объявил и денежную премию дал! — закончил Коля, гордый за друга.

Сам Коля помогал взрослым во время уборочной, а потом вот эта лошадь подвернулась. Отстала она от эвакуируемого скота. И так страшна была, что не надеялись на ее поправку.

— А теперь видишь, какая она стала? — торжествовал Коля. — Спина у нее такая ровная и гладкая, что если даже без седла сядешь, то и тогда ничуть не больно! Не веришь? Садись! Тебе, как другу, разрешаю!

Витя поблагодарил, но садиться на лошадь отказался. Он, разумеется, не сказал Коле, что еще ни разу в жизни не сидел на лошади. Еще упадешь да расшибешься.

— Потом наш председатель на общем собрании сказал, что я хорошо работал, и когда стали отправлять к вам делегацию с подарками, то меня тоже включили.

— Значит, ты отдашь лошадь?

— Скажешь тоже! — обиделся Коля. — Отдать боевого коня?.. Мы скот пригнали. Бабы-то сдают его, а я отпросился повидаться с тобой… Ох и заболтались мы! — заторопился Коля. — Нам ведь еще засветло обратно надо!

Вите жаль расставаться, и он предложил:

— Может, заночуете?.. Я тебе про нашу работу расскажу, с отцом познакомлю.

— Не могу, дел в колхозе много. Весна-то вот-вот нагрянет.

Еще раз пожали друг другу руки. Коля вскарабкался на своего «скакуна» и тронул поводья. Скоро его не стало видно. И Витя, постояв еще немного, пошел к катерам.

А дни идут. Снова шумно на берегах Волги, снова тесно самолетам в воздухе. Но шумно от советской артиллерии, которая выковыривает фашистов из их убежищ; тесно в небе краснозвездным самолетам, блокирующим с воздуха окруженного врага.

Исчезло волнение первых дней наступления. Теперь все действуют спокойно, уверенно. Враг еще сопротивляется, но час его пробил. Это понимают все.

Действительно, прошло еще несколько дней боев — и кончилась великая Сталинградская битва. Замолчали орудия. Не видно в безоблачном небе истребителей и бомбардировщиков. Не садится черная копоть на белые снега.

Отец, Курбатов, Щукин и Витя идут в город. Затянуло льдом воронки от бомб и снарядов. Торчит из снега почерневший остывший осколок…

А что здесь творилось еще недавно!..

Вот здесь в последний раз высаживали десант! Даже скелеты вагонов еще стоят на том же месте.

По изрытому воронками склону поднялись в город. Груда битого кирпича, как баррикада, легла поперек улицы. Навалившись на нее грудью, стоит солдат. Он прижался щекой к прикладу автомата, словно вздремнул, но сейчас проснется и пойдет дальше, измеряя Европу своими русскими, солдатскими шагами. Но не проснется больше этот солдат…

— Сколько плугов из этой штуки выйдет! — мечтательно говорит Николай Петрович, по-хозяйски рассматривая фашистский танк.

Немного дальше на стене дома надпись на немецком языке: «Сталинград наш!» А ниже ее — огромный кукиш и уже по-русски: «На-ка, выкуси!»

С миноискателями бродят саперы, откуда-то появились люди в гражданском, слышен стук молотков, и над развалинами вьется первая струйка синеватого дыма.

Так вот он какой, город-герой… Значит, где-то здесь дрались и тот раненый матрос, и солдат, грозивший автоматом… Только безумец может мечтать о победе над таким народом!

Блестит утоптанный снег. Большой черной буквой «П» застыли матросские шеренги. В центре — столик, накрытый красной скатертью. Витя стоит рядом с Николаем Петровичем Щукиным, и глаза его не могут оторваться от столика. Налетел порыв ветра, зашелестели ленточки бескозырок, и, как живая, приподнялась скатерть.

— Смирно! Равнение на середину!

Ровным, спокойным шагом, с рукой у козырька фуражки идет командующий. Поздоровавшись с моряками, он подходит к столику и подает знак.

— Указ Президиума Верховного Совета… — несется над замершими шеренгами, и кажется, что эти слова слышны по всему левому берегу, что к ним прислушиваются и в городе…

Один за другим подходят к столику моряки, получают из рук командующего награду и, радостные, не зная, прикреплять ли ее сразу, положить ли в карман или подержать пока в руках, возвращаются на свое место.

А командующий называет все новые и новые фамилии моряков Волжской флотилии:

— Старшина первой статьи Юсупов!

— Находится на излечении в госпитале!

— Старший краснофлотец Изотов!

— Пал смертью храбрых в боях за нашу социалистическую Родину! — громко отвечает капитан-лейтенант Курбатов.

И кажется Вите, что стоит рядом улыбающийся Юсупов, что вот-вот раздастся ворчливый голос Изотова…

— …Юнга Орехов!

Витя слышит свою фамилию, но не понимает, зачем его вызывают. Ему никто не говорил, что он представлен к награде. Да и за что? Витя смотрит на Щукина.

«Меня?» — спрашивает он глазами.

— Юнга Орехов!

— Иди, Витька! — чуть шевелит губами Николай Петрович.

— Иди! Тебя! — шепчут соседи и выталкивают его из шеренги.

Расслабленными, словно ватными, ногами Витя подходит к командующему и протягивает руку. Нужно было сказать: «Есть юнга Орехов», а потом: «Юнга Орехов прибыл для получения правительственной награды» и ждать, пока командующий сам подаст красную коробочку, но все это сразу из головы вылетело! Вот и стоит Витя перед командующим с протянутой рукой.

Тот не делает ему замечания, только улыбается широко, добродушно и задерживает пальцы мальчика в своей мягкой ладони.

— Поздравляю, юнга, — ласково говорит адмирал. — Хорошо начинаешь жизнь, сейчас ты на правильном курсе. Так и держи!

— Есть так держать! — радостно отвечает Витя, прижимая к груди заветную коробочку.

А к командующему уже подходит следующий матрос.

Витя не помнил, как снова оказался в строю. Он двигался и говорил как во сне. Нет, это не сон. Орден, настоящий орден Отечественной войны второй степени в руках!