Ответ пришел: в условиях несвободы. Той, которой сейчас подвергается Фейнне. Чуть больше свободы — в ответ на некую услугу. Чуть больше денег. Чуть лучше еда. Немного ослабить тиски, в которые заключен человек, — и он уже счастлив: дышать вполгруди все лучше, чем дышать в четверть вздоха.

Поначалу Фейнне презирала этих людей и это счастье. Подумать только: они довольствуются подобным убожеством! Низко же падает человек, низко же он себя ценит...

Но прошло еще немного времени, и не то во сне, не то после очередной вспышки негодования на Фейнне снизошел покой — верный признак того, что ей открылся еще один слой относительной истины. Она вдруг начала представлять себе всех этих людей. Их бедность, их одиночество. Богатой, здоровой, избалованной девушке все, что меньше абсолютной любви, покажется недостойным. А если бы она жила в нищете, вынужденная трудиться с утра до ночи, бродяжничать, воровать, заискивать перед господами?

Что же такого давал подобным людям этот человек, ее похититель?

Ответы она уже знала. Он давал им кусочек свободы, малую возможность ощущать, что они в состоянии сами кое-что сделать для своего будущего. Почти уверенность в том, что дети их будут жить гораздо лучше, — о, дети смогут быть такими же разборчивыми, как сама Фейнне!

В глубине души она знала, что такое счастье все-таки является обманом, как и всякая неполнота; что существуют где-то голодранцы, крепостные или работяги с рудников, для которых, равно как и для богатой красивой девушки, возможна лишь абсолютная любовь — и ничто иное не покажется им достойным...

Она неспешно, подробно созерцала эти истины, одну за другой. Она собирала аргументы и выстраивала их в стройные ряды — так, чтобы получалось подобие философских диспутов. И неизменно одерживала в них победу.

Несвобода открылась ей новой гранью: едва только Фейнне перестала сопротивляться и приняла ужесточившиеся правила, как она обрела покой и возможность думать. Ей стали снова сниться сны. Иногда она видела тот сад, в который попала неведомым путем, — сад, воспринимаемый не слухом, осязанием и обонянием, но зрительно, крохотный лоскут чудесного мира, где у Фейнне было такое же зрение, как и у всех нормальных людей.

Погружаясь внутрь себя, в свои воспоминания и мысли, она делалась все менее доступной для тюремщиков. И тот важный господин, который распорядился похитить ее и теперь неустанно расспрашивал, был более над ней не властен.

Сейчас в такое трудно поверить, но существовало и такое время, когда Хессицион, ныне дряхлый старикашка, был молод, дерзок и о нем говорили, что он «подает надежды». Его отец был простым рыбаком в Изиохоне; давным-давно истлели сети, которые тот человек забрасывал в море! На месте дома, где он жил, — рыжее песчаное Ничто, пологий холм, постоянно меняющий свои очертания в зависимости от капризов ветра и прилива. Ни братьев, ни дальних родственников — никого больше не осталось, только ветхое старческое тело, забывшее дорогу домой.

В детстве Хессицион любил море: часами он мог стоять и смотреть на волны, а став подростком, начал выходить на лодке и пропадать по целым дням. Его не устраивало то, как относится к морю отец. Рыбак был человеком, который не воспринимал мир и явления природы в отрыве от того, что из материальных благ они могут дать лично ему. Попадая в лес, он не в состоянии был просто любоваться кружевом листвы или роскошью цветов; ему непременно требовалось тотчас начать поиск целебного или съедобного растения. Море завораживало его обилием полезных вещей: рыба и водоросли, моллюски, перламутровые раковины, не говоря уж о крабах, кальмарах или обломках кораблекрушений, среди которых также попадались ценные.

Хессицион не презирал подобный подход, как это можно было бы подумать; но он пошел дальше отца: мир переставал быть ему интересен, если не позволял выстраивать сложные логические конструкции. Ему нравилось выделять связи, соединяющие самые разные вещи, а затем, выявив некоторые закономерности этого соединения, изменять его по собственному усмотрению.

Сперва он занялся растениями: распахал в лесу маленькую делянку и высадил там морковь и репу, а после занялся сложными селекционными работами. Большого толку от занятий таким огородничеством не было, и мать, которая начала уж надеяться, что из сына будет толк, принялась браниться. Однако отец всегда брал его сторону — может быть, потому, что Хессицион ловко умел выпросить, а то и стянуть деньги ему на выпивку.

Потом отец погиб в море, и Хессицион решил, что дома его больше ничто не держит. В один прекрасный день, не сказав матери ни слова, молодой человек попросту покинул Изиохон — и больше его никогда в этом городе не видели. Такова уж, должно быть, судьба древней столицы Королевства: рано или поздно юноши исчезают оттуда, и только старики остаются... а после на смену умершим неизменно приходят какие-то другие старики — и тоже остаются. Кто знает, быть может, в этих других стариков превратились прежние юноши? Но не исключено, что старики эти — пришлые. Как бы то ни было, в пожилых людях никогда здесь нет недостатка.

Первой работой Хессициона была одна перезрелая вдова. Она встретила парня на дороге, по которой он шагал, раскачиваясь из стороны в сторону и мутно глядя вперед.

Вдова остановила свою повозку и выглянула наружу.

— Эй, ты! — позвала она парня. — Как тебя зовут?

— Хессицион.

Она сморщилась — имя не понравилось ей, — однако продолжила расспросы:

— Где ты родился?

— В Изиохоне.

— Хороший город для того, чтобы оттуда уйти, — сказала вдова.

— И я так полагаю, госпожа, — отозвался юноша.

— Что ты умеешь делать? — опять спросила она.

Он ответил:

— Все, что угодно.

— Умеешь ли ты любить?

— Кого угодно, госпожа, — сказал юноша.

— Как же тебе это удается? — удивилась вдова. — У меня был старый муж, и я так и не сумела его полюбить, хотя он купил меня за очень большие деньги; а теперь я сама уже немолода и хочу купить кого-нибудь для любви.

— Зачем?

— Чтобы посмотреть, каково это: быть старым и любимым из притворства.

— Не вижу смысла искать для себя возмездия, — сказал юноша. — Я буду любить тебя от чистого сердца.

— И не захочешь денег?

— Если они мне не понадобятся — не захочу, — сказал он.

Она не вполне поняла последние его слова и поэтому пригласила к себе в повозку. И Хессицион уехал с ней в Коммарши, где действительно любил ее несколько лет от всей души. Она дала ему куда больше, чем родная мать, — по правде сказать, ни один человек на свете, ни прежде, ни потом, не дал ему столько, сколько та пожилая вдова.

Хессицион читал книги и целыми днями чертил какие-то схемы, но, когда наступал вечер, неизменно приходил в постель госпожи; а по ночам вставал и снова выбирался на балкон — наблюдать за лунами.

Тайны левитации давно уже позволили Хессициону открыть себя; для него не существовало загадок в расчете оптических свойств лунных лучей. Но он догадывался о том, что видимые оптические свойства — это далеко не все; связи, устанавливаемые светом двух лун, гораздо глубже и разнообразнее. И если при наличии определенной чувствительности существует возможность ощущать их, следовательно, должна иметься возможность выразить их с помощью формулы.

Ночь за ночью он пытался нащупать незримые свойства лучей, которые угадывал за очевидными. Левитация постоянно находилась у него перед глазами — своего рода универсальный ответ на все могущие возникнуть вопросы:

«Каковы фундаментальные свойства двух лун, Ассэ и Стексэ?»

«Определенное сочетание их лучей позволяет человеку подняться в воздух».

«Какая связь установлена между эльфийским миром, родиной наших королей, и, собственно, Королевством?»

«Наши две луны, Ассэ и Стексэ, при определенном сочетании их лучей, позволяют человеку подняться в воздух, как это делают и эльфы».

— Ни один предмет, ни одно явление не бывают однозначны, — говорил Хессицион своей возлюбленной. — Это противоречит самой природе вещей. В таком внешне простом продукте, как молоко, скрывается множество других продуктов. Любое животное несет в себе возможность перемены: одних можно приручить, других — изменить путем скрещивания с иными особями... И только луны считаются чем-то определенным. Но ведь нет ничего более странного и изменчивого, нежели лунный свет, и не существует ничего более непонятного, нежели мир Эльсион Лакар...