Эмери хмурился. Мало того, что дядино поручение само собой начало раздваиваться, так еще и отрастило боковую дорожку: найти и выручить из беды наемника.

Эмери со вздохом загнул два пальца: Фейнне, Элизахар. И уставился на третий отогнутый палец с укоризной, как будто тот, бессловесная часть тела, в чем-то провинился.

— Эльфийская принцесса, невеста для Талиессина...

Премудрый Адобекк рассчитывал одним ударом убить сразу двух зайцев: спасти Фейнне, а с ее помощью — найти подходящую девушку в эльфийских мирах.

Вышло же совершенно наоборот: перед Эмери неожиданно встала сразу тройная задача — и он ломал голову над тем, с какой стороны подступиться к делу. В конце концов Эмери остановился на самом простом: начать с поисков Уиды — а там положиться на судьбу, и будь что будет!

Дорога бежала и бежала — она точно проливалась с неба на землю и все точнехонько под ноги лошади. Кустер то принимался фальшиво мычать, воспроизводя очередную трактирную песенку, то замолкал и только время от времени ухал, как филин. И все это: стук копыт, «музицирование» кучера, бессвязные мысли, норовящие слепиться в ком, странное состояние полусна-полуяви — превращалось в музыку, какую Эмери никогда прежде не писал: у нее не имелось ярко выраженной мелодии, которую можно было бы пропеть или даже просвистеть; она не имела ни начала ни конца, но тянулась бесконечно, как сама дорога, чей исток, несомненно, лежал где-то на облачных тропах.

Вот уже несколько часов Эмери казалось, что за ним следят. Ощущение не из приятных. Однако Кустер не выказывал никакого беспокойства, и лошадка бежала ровно и весело. Тем не менее чей-то пристальный взгляд продолжал — неизвестно откуда — сверлить Эмери. Наконец молодой человек не выдержал и выглянул наружу.

На миг ему почудилось, будто он замечает пробегающую на фоне деревьев волну, какая бывает над костром, когда от жара воздух становится чуть менее прозрачным. Эмери привык доверять своим чувствам и ничуть не усомнился в том, что видел: некто или нечто находилось поблизости, почти незримое. Почти прозрачное. Почти.

Он откинулся на свою подушечку, опустил веки, задумался. Немного похоже на то, как рассказывали о том прозрачном старике Элизахар и Ренье. Однако имелось существенное различие: старика различали лошади. И сильно пугались, отказывались идти в ту сторону, где он стоял. Лошадка же, впряженная в экипаж, бежала себе и бежала, и даже ухом не вела.

Эмери повернул голову в сторону оконца. Вот опять! Мелькнуло, смутило ровную «картинку», точно рябь по воде прошла, — и растворилось. Эмери отвернулся, а затем осторожно скосил глаза под опущенными веками, наблюдая, — и на долю мгновения действительно уловил почти в самом окне темный промельк: смазанное изображение лица и волны черных волос, обрамляющих это лицо со всех сторон.

Видение показалось Эмери одновременно и прекрасным, и жутким, и у него перехватило горло. Чересчур сильное чувство, в котором нет места дыханию — и, следовательно, невозможна музыка.

Как будто по воздуху катилось удивительной красоты лицо, не поймешь, мужское или женское, и извивающиеся густейшие волосы заменяли ему тело.

Страх пришел и тотчас ушел, оставив место для холодного рассуждения, — Эмери даже удивился сам себе: оказывается, он и на такое способен!

Похоже на то, как вел себя прозрачный старик. Да — но это не старик.

И лошадь не испугалась...

Вывод, который возможно было сделать при подобных исходных, оставался лишь один: Уида.

Она — эльфийка и умеет становиться невидимой; это одно из свойств Эльсион Лакар. Об этом их качестве обычно не вспоминают — потому что нынешние представители эльфийской династии почти совершенно его утратили. Но Уида — другое дело. Она — чистокровная. Ей дано то, в чем отказано Талиессину и королеве.

Если рассуждать таким образом, то многое становится на свои места. К примеру, поведение лошади: животное не боится именно потому, что невидимое существо — Уида. Прозрачный старик, по всей видимости, не обладал великим талантом любить лошадей — талантом, о котором рассуждал Кустер.

Эмери невольно усмехнулся, вспомнив тот разговор. Внешне Кустер представлялся собранием противоречий: крепостной человек столичного трактирщика, конюх с лицом поэта-неудачника. Однако на самом деле сей юноша являл собой исключительно цельную натуру. Для него существовали по преимуществу лошади: возможность находиться рядом с ними, ухаживать за ними, ездить верхом или править повозкой, кормить их, угощать, баловать, воспитывать. Все остальное проходило для Кустера почти незамеченным. Включая тех клопов, которыми угостили их с Эмери во время ночлега в Дарконе.

Что ж. Из всех возможных вариантов невидимых шутников Уида — наиболее предпочтительный. Хотя бы потому, что она — красивая женщина. Или, если взглянуть на вещи более прагматично, — потому, что от нее, до крайней мере, знаешь, чего ожидать.

Эмери постучал в переднее окошко экипажа, и скоро там появилась физиономия Кустера: бледная, со скошенными книзу у висков глазами, с печально изогнутым ртом — так дети рисуют лики скорби на своих первых картинках. Бледная маска печали, настолько преувеличенная, что ей, казалось бы, место на карнавале — а не на лице обыкновенного конюха.

Эмери опустил шторку и зашептал прямо в ухо своему вознице:

— Слушай, Кустер, ты знаешь способ поймать эльфа?

Один глаз Олицетворения Печали моргнул, другой вытаращился.

— Уида?

— Да. Говори тише: она где-то рядом.

— А, — сказал Кустер, — то-то у меня на сердце так легко...

После этого малопонятного заявления он почесал ухо, затем поскреб ногтем бровь и поежился:

— Вот опять! Как о ней подумаю, так все тело свербит...

— Из вышесказанного я делаю такой вывод, что у простолюдинов наивысшее наслаждение принимает форму чесотки, — прошипел Эмери, — однако это не входит в сферу моих исследований.

Кустер хлопнул белыми ресницами, пошевелил губами, явно пытаясь повторить: «вышесказанное... », «сфера исследований», а затем усмехнулся:

— И все равно у ней таланта больше!

— Как ее поймать? — Эмери вернулся к изначальной теме. — Ты провел с ней почти целый день, ты должен знать...

— Красивая женщина — вещь невозможная, а эльфийка — подавно, — сообщил Кустер мечтательно. — Захочет — сама поймается. Для себя ловите?

— Не твое дело, — огрызнулся Эмери.

— Ну, может, и не мое, — вздохнул Кустер. — Вам удается ее видеть — ну так и смотрите. Сдается мне, это она за нами следит, а не мы за ней.

— Твои умозаключения меня пугают, — сказал Эмери.

Кустер опять ужасно удивился:

— Чем?

— Глубиной проникновения в ситуацию. Мы с пути часом не сбились?

— Нет, — сказал Кустер и исчез из окошка.

Эмери снова принялся за прежнее свое занятие — коситься в окошко и высматривать еле заметные колебания воздуха и листьев. Уида ехала верхом, теперь в этом не оставалось сомнений. Черные волосы женщины и длинная грива лошади развевались на ветру; к тому же обе, явно веселясь, время от времени встряхивали головами. Толстые черные пряди извивались, как змеи: их-то и видел Эмери краем глаза, они-то и пугали его всякий раз, когда становились заметны.

Самым непонятным во всей этой истории для Эмери оставалось даже не то обстоятельство, что эльфийка незаметно следует за ним, и не то, что ему то и дело удается рассмотреть ее невидимый силуэт; Эмери совершенно не мог понять, почему он не слышит никакой музыки. Не существовало — по крайней мере, для него, Эмери, — музыкальной темы по имени «Уида». Он мог сыграть Фейнне, он сумел создать мелодию, которая соответствовала бы истинной природе Талиессина и служила бы камертоном для младшего брата, буде возникнет необходимость распознать фальшь в поведении принца. Он даже для королевы сочинил особую тему. Все на свете было музыкой.

Все, кроме Уиды. Она как будто нарочно исключала всякую возможность стать музыкой, постоянно разрушая любые ритмы, любую гармоническую последовательность. Сплошной скрежещущий диссонанс, в который лучше не вслушиваться.