Примерно в это время в Дом Монтана стало приходить вдвое больше газет. Общественно-политические журналы из Рима и иллюстрированные из Генуи и Милана, а также местные газеты, капронские. В доме все их жадно читали и обсуждали вполголоса между собой. Отношение Флоренции, новые движения в Пизе и ужесточение мнений, высказываемых в Сиене. Во взволнованном ворчании все чаще стало слышаться слово «война». И вместо привычных рождественских гимнов в Доме Монтана днем и ночью звучала мелодия «Капронского Ангела».

Мелодию эту пели басы, тенора и сопрано. Ее высвистывали в медленном темпе на флейте, бренчали на гитаре, пиликали на скрипке. Каждый Монтана жил в надежде, что он будет тем человеком, кто отыщет подлинные слова. У Ринальдо возникла новая идея. Он раздобыл барабан и, сидя на кровати, выбивал ритм, пока тетя Франческа не умолила его перестать. Но и это не помогло. Никто из Монтана не сумел даже начать подбирать к мелодии верные слова. Антонио ходил с таким озабоченным видом, что Паоло не мог смотреть на него.

При стольких волнениях и переживаниях вряд ли удивительно, что Паоло и Тонино каждый день с нетерпением ждали приглашения на герцогскую пантомиму. Это было единственное светлое пятно! Антонио и Ринальдо отправились – пешком – во дворец, чтобы поставить там театральные эффекты, и вернулись оттуда, но о приглашении не было сказано ни слова. Наступило Рождество. Монтана всей семьей пошли в церковь – в прекрасную церковь Сант-Анджело с мраморным фасадом – и вели себя с истинным благочестием. Обычно истинным благочестием отличались только тетя Анна и тетя Мария, известные своей набожностью, но теперь все чувствовали, что им есть о чем просить Господа. Но когда наступило время петь «Капронского Ангела», усердия семьи Монтана чуть поубавилось. На их лицах – от Старого Никколо до самого маленького двоюродного братца – появилось отсутствующее выражение. И они запели:

И каждый думал о том, как же все-таки звучат подлинные слова «Ангела».

Они вернулись домой для семейного торжества, но от герцога все еще не было ни слова. Закончилось Рождество. Наступил и прошел Новый год, и мальчикам пришлось примириться с мыслью, что никакого приглашения не будет. Каждый сказал себе: «Так я и знал, герцог про нас и думать забыл». Друг с другом они об этом не говорили. Но оба были горько разочарованы.

Из мрачного настроения их вывела Лючия. В один прекрасный день она промчалась по галерее с криком:

– Пошли смотреть на Розиного жениха!

– Что? – спросил Антонио, поднимая озабоченное лицо от книги про Капронского Ангела. – Что? Ничего ведь пока не решено.

Лючия, красная от возбуждения, переступила с ноги на ногу.

– Роза сама за себя решила! – выпалила она. – Я знала, что так и будет. Пошли!

Следом за Лючией Антонио, Паоло, Тонино и Бенвенуто промчались по галерее и вниз по каменным ступенькам в ее конце. Со всех сторон в комнату, называемую залом – она помещалась под столовой, – спешили люди и кошки.

Роза стояла ближе к окнам; счастливая, но с вызывающим видом, она обеими руками сжимала локоть смущенного на вид молодого человека с копной рыжевато-каштановых волос. На пальце Розы поблескивало яркое колечко. Рядом стояла Элизабет, у которой был такой же, как и у Розы, счастливый и почти такой же вызывающий вид. Когда молодой человек увидел, как в дверь зала потоком вливается вся семья, окружая его плотным кольцом, лицо у него стало ярко-розовым, а рука потянулась вверх – ослабить узел элегантного галстука. Но при всем том каждому было ясно, что в душе молодой человек так же счастлив, как Роза. А Роза была необыкновенно счастлива и, казалось, вся сияла, подобно надвратному ангелу. И поэтому все, любуясь, смотрели на них во все глаза. Из-за чего, конечно, молодой человек ужасно конфузился. Старый Никколо прочистил горло.

– Так вот, – начал он.

И осекся. Это было дело Антонио. Он посмотрел на Антонио.

Паоло и Тонино заметили, что отец сначала взглянул на мать. Счастливый вид Элизабет, видимо, немного успокоил его.

– Н-да… Так кто вы, собственно, и откуда? – обратился он к молодому человеку. – И где познакомились с Розой?

– Он был подрядчиком на Старом мосту, отец, – ответила Роза.

– И он очень одарен от природы, Антонио, – добавила Элизабет. – У него прекрасный певческий голос.

– Чудесно, чудесно, – пробурчал Антонио. – Только пусть юноша сам за себя говорит, милые дамы.

Молодой человек сглотнул комок в горле и подергал галстук. Лицо у него стало мертвенно-бледным.

– Меня зовут Марко Андретти, – сказал он приятным, хотя и хрипловатым голосом. – Мне кажется… По-моему, вы встречались с моим братом на Старом мосту, сэр. Я работал в другой смене. Там мы с Розой и познакомились.

Тут он взглянул на Розу и улыбнулся. У него была удивительно славная улыбка, и у всех появилась надежда, что его признают достойным стать Монтана.

– Если отец ему откажет, это разобьет их сердца, – шепнула Лючия.

Паоло кивнул. Он и сам так думал.

Антонио теребил нижнюю губу – он всегда это делал, когда был чем-то чрезмерно озабочен.

– Да, – подтвердил он. – Марио Андретти я, конечно, встречал. Очень почтенная семья. – Это прозвучало у него не вполне убедительно. – Но вам, синьор Андретти, я уверен, известно, что мы – семья особая. Нам приходится тщательно выбирать, с кем породниться. Прежде всего хотелось бы знать, что вы думаете о Петрокки.

Бледное лицо Марко налилось румянцем. Он ответил с яростью, крайне удивившей всех Монтана:

– Я их ненавижу, синьор Монтана.

При этом он, казалось, очень нервничал.

Роза потянула его за рукав и, успокаивая, погладила по руке.

– У Марко тут личные и семейные причины, – сказала она.

– В которые я предпочитаю не входить, – прибавил Марко.

– Мы… Я не стану вас выспрашивать, – проговорил Антонио, все еще теребя губу. – Но видите ли, члены нашей семьи должны вступать в брак только с теми, кто имеет хотя бы небольшие способности к волшебству. У вас есть в этой области какие-либо таланты, синьор Андретти?

Марко Андретти с облегчением вздохнул. Он улыбнулся и ласково снял со своего рукава руку Розы. И запел. Элизабет была права: у него был прекрасный голос. Золотой тенор. Дядя Лоренцо во всеуслышание заметил, что не понимает, почему такой голос до сих пор все еще не в миланской опере.

пел Марко. Он пел, и дерево становилось явью; оно укоренилось в ковре между Розой и Антонио – сначала как слабая золотистая тень, потом как нечто металлическое, позванивающее, ослепляющее золотым блеском в падающих из окон солнечных лучах. Монтана кивали в знак восхищения. Ствол и каждая ветвь – даже тончайшая веточка – были чистым золотом.

А Марко пел и пел, и, пока он пел, золотые ветви покрывались почками, сначала маленькими и бледными, в виде кулачка, затем вырастающими в яркие, заостренные. Спустя несколько мгновений дерево оделось листвой. Она колыхалась и шумела в такт пению Марко. Еще несколько мгновений, и на дереве появились розовые и белые соцветия, которые наливались, росли и осыпались со скоростью огней фейерверка. Комната наполнилась ароматом, затем лепестками, разлетающимися вокруг, как конфетти. Марко все пел и пел, а дерево все колыхалось и шумело. И прежде чем с него упал последний лепесток, на месте цветов зазеленели заостренные плоды. Плоды эти потемнели и стали наливаться и наливаться, превращаясь в округлые и желтые, пока дерево не склонилось под тяжестью богатого урожая больших спелых груш.