Ближе к полудню дела приняли совсем скверный оборот. Был урок физкультуры.

В Ларвуд-Хаус физкультура, как и дневники, полагалась каждый день. Второй «игрек» объединили со вторыми «икс» и «зет» – и мальчики пошли бегать на стадион, а девочки отправились в гимнастический зал. Там висели канаты.

Тереза, Эстель и прочие, радостно заверещав, с омерзительной легкостью полезли на канаты. Нэн попыталась затаиться у шведской стенки. Сердце у нее ухнуло в кроссовки. Это даже хуже прыжков через коня. Нэн попросту не могла лазить по канату. У нее, наверное, от рождения не было нужных мускулов.

А поскольку такой уж был день, мисс Филлипс тут же заметила Нэн:

– Давай-ка, Нэн, ты еще не пробовала. Тереза, Делия, Эстель! Слезайте поживее, дайте Нэн тоже забраться по канату!

Тереза и прочие с готовностью слезли – они прекрасно знали, что сейчас будет.

Нэн увидела, какие у них лица, и скрипнула зубами. Нет уж, на этот раз она все сделает как надо. Она залезет под самый потолок, и нечего Терезе так скалиться! И тут ей показалось, что до канатов идти едва ли не километр. Нэн почувствовала, что ноги у нее в широченных физкультурных штанах стали толстыми-претолстыми и лиловыми-прелиловыми, а руки обмяк ли, как вареные сосиски. Когда она наконец добралась до каната, оказалось, что узел на конце болтается у нее где-то над головой. А ведь надо было как-то умудриться встать на узел!

Нэн толстыми вялыми руками ухватилась за канат и подпрыгнула. В результате узел больно ударил ее в грудь, а ноги сорвались – и снова оказались на полу. Терезина компания обрадованно захихикала. Только этого не хватало! Им смешно! Все даже хуже прежнего!

Нэн почувствовала, что не может даже ноги от пола оторвать! Она снова ухватилась за канат и опять подпрыгнула. И опять. И опять… Она прыгала и прыгала, подскакивая и шлепаясь, словно пухлый кенгуру, узел бил ее в грудь, а ноги больно стукались о пол. Хихиканье стало явственней – и в конце концов все громко расхохотались. И вот наконец, когда Нэн была уже совсем готова сдаться, она нащупала узел, перехватила веревку и повисла на канате – раскачиваясь, как ленивец, задыхаясь и обливаясь потом. Руки у нее быстро онемели. Это был просто ужас! А надо еще лезть по канату! Может, лучше отпустить канат, рухнуть на пол и сломать себе шею?

Мисс Филлипс стояла рядом:

– Ну давай, Нэн. Вставай на узел! Нечеловеческим усилием Нэн удалось выпрямиться. Она плавно описывала в воздухе круги, а мисс Филлипс, лицо которой находилось вровень с дрожащими коленями Нэн, в сотый раз ласково и терпеливо объясняла, как залезать по канату.

Нэн стиснула зубы. Надо залезть. У всех получается – значит в принципе это возможно. Нэн закрыла глаза, чтобы не видеть усмешек одноклассниц, и стала делать все так, как говорила мисс Филлипс. Она крепко и надежно ухватилась за канат над головой. Осторожно пропустила канат между ступнями. Глаз не открывала, подтянулась на руках. Решительно подо брала ноги. Снова ухватилась за канат. Снова подтянулась – это стоило ей неимоверного напряжения. Получается! Получается!!! Наверное, дело в том, что надо хорошенько зажмуриться? Нэн хваталась и подтягивалась, чувствуя, как ее тело легко взбирается к потолку, – все как у других девочек.

Но хихиканье вокруг почему-то перешло в гогот, а гогот – в стоны, вопли и вообще всяческие выражения бурной радости. Нэн удивленно открыла глаза. У ее колен кипело море красных хохочущих лиц. Из глаз у них текли слезы, кто-то согнулся пополам в безудержном веселье. Даже мисс Филлипс тихонько похрюкивала, прикусив губу. Ничего удивительного – Нэн взглянула вниз и обнаружила, что кроссовки у нее покоятся на нижнем конце каната – после всех усилий она по-прежнему стояла на узле.

Нэн попробовала рассмеяться тоже – конечно, это все страшно забавно… Но почему-то ей было совсем не весело. Единственное утешение – другие девочки, ослабев от смеха, тоже не смогут залезть по канату.

Между тем мальчики бегали кругами по стадиону. На них были коротенькие голубые шорты для бега, а из-под шиповок разлетались брызги росы. По школьным правилам бегать можно было только в шиповках. Мелькающие усталые ноги делились на группки. Впереди бежали быстрые мускулистые ноги, принадлежавшие Саймону Силверсону и его приятелям, а также Брайану Уэнтворту. Несмотря на короткие ножки, Брайан был очень хорошим бегуном. Брайан предусмотрительно старался держаться позади Саймона, но то и дело острая радость движения одолевала его, и он забегал вперед. Тогда приспешники Саймона отпихивали его назад – право быть первым принадлежало исключительно Саймону.

Ноги, бежавшие вслед за этой группой, были не столь впечатляющи – и двигались без всякого энтузиазма. Это были ноги Дэна Смита и его компании. Все они вполне могли обогнать Саймона Силверсона, но берегли силы для более важных дел. Они не спеша рысили вперед, болтая на бегу. Сегодня они то и дело разражались хохотом.

За ними бежали самые разные ноги: ноги сизые, толстые, гипсово-белые, начисто лишенные мускулов – и массивные смуглые ноги Нирупама Сингха, казалось слишком тяжелые для его тощего тела. Этой группе было не до разговоров. Лица выражали разную степень отчаяния.

Самая последняя пара ног, безнадежно отставшая от остальных, принадлежала Чарлзу Моргану. Ноги Чарлза были ничем не хуже прочих, только на нем были обычные школьные туфли, совершенно мокрые. Чарлз всегда бежал последним. Он так решил. Он давно обнаружил, что если думать о чем-то важном, то можно бежать очень медленно, зато сколь угодно долго – и думать в свое удовольствие. Прерывали его только тогда, когда все прочие догоняли его сзади и несколько секунд вокруг него раздавались топот и пыхтение или когда рядом оказывался мистер Тауэрс, доверху застегнутый в теплую спортивную куртку, и начинал зачем-то подбадривать и поощрять Чарлза…

Чарлз трусил себе и думал. Он целиком отдался ненависти к Ларвуд-Хаус: ненавидел дорожку под ногами, дрожащую осеннюю листву, с которой на него капало, белые стойки футбольных ворот и аккуратные сосенки вдоль увенчанной шипами стены. Повернув и увидев школьные здания, Чарлз перенес свою ненависть на них. (Здания были из мрачного багрового кирпича – он всегда считал, что, если человек удавится, у него лицо становится такого цвета.) Чарлз подумал о длинных коридорах, выкрашенных мерзкой зеленой краской, о вечно холодных батареях, о бурых классах, заиндевелых спальнях и запахе школьной еды – и достиг едва ли не апогея ненависти. А потом взглянул на мелькающие впереди ноги и понял, что людей ненавидит больше всего…

И тут он обнаружил, что опять вспоминает того сожженного колдуна. Воспоминание, как всегда, прокралось в его мысли непрошеным гостем. Только сегодня было даже хуже, чем обычно. Чарлзу вспомнились детали, которых он раньше не замечал: языки пламени, сначала маленькие, потом огромные, и как этот толстяк – колдун – пытался от них отшатнуться. Он будто наяву видел лицо обреченного – нос картошкой с бородавкой на кончике, капли пота на лбу и отблески огня в глазах и в каплях.

И особенно выражение этого лица – изумленное. Толстяк не верил, что и вправду умрет, – до той секунды, когда Чарлз его увидел. Наверное, бедняга думал, что колдовство его спасет… И вдруг понял, что этого не будет. И страшно испугался. Чарлз тоже страшно испугался. Он бежал, впав от ужаса в транс. Внезапно рядом с ним замаячила шикарная красная куртка мистера Тауэрса:

– Чарлз, почему ты бежишь в школьных туфлях?!

Толстяк-колдун исчез. Тут бы Чарлзу и обрадоваться, но радоваться он не стал. Ему помешали думать и нарушили его уединение.

– Я спрашиваю, почему ты не в шиповках? – допытывался мистер Тауэрс.

Чарлз притормозил, раздумывая, что бы ответить. Мистер Тауэрс бодро трусил рядом и ждал. Чарлз больше не думал о своем и поэтому сразу почувствовал, что ноги у него ноют и в груди болит. Его это раздосадовало. История с шиповками раздосадовала его и того больше. Он прекрасно знал, что шиповки спрятал Дэн Смит, – над этим-то и хихикала его компания. Чарлз видел, как они выворачивают шеи на бегу – ждут, что он скажет мистеру Тауэрсу. Досада его росла. Обычно подобные неприятности были уделом Брайана Уэнтворта, а не Чарлза. Двуствольный взгляд хранил его до сей поры, хотя и отпугивал возможных друзей. Но теперь он понял, что в грядущем надо позаботиться о более надежном оружии, чем взгляд. Ему было ужасно горько и тяжело…