Нового очередного режиссера звали Фридрихом Фридриховичем Прусаковым. Этот человек был очень странно одет и, если можно так выразиться, походил на какого-то отрицательного персонажа из сказочного спектакля для детей. Нелепый вид удачно дополняли выстриженные под ёжик и выкрашенные хной волосы. Острые рыжие брови далеко выдававшиеся за пределы лица, и бледно-зеленые, выпученные, болезненно воспаленные глаза. Рыжие усищи под длинным носом, как две сабли, огнем горящие в лучах солнца, так же, как и брови, торчали в разные стороны, того и гляди, обрежешься об них. Сказочный злодей, ни дать, ни взять. И одет был соответственно. Не по росту длинный пиджак ржавого цвета, в черную полосочку. Черная жилетка, вплотную облегающая брюшко, черные коротковатые брюки со стрелками, облегающие жирные ляжки, носки болотного цвета и остроносые коричневые туфли на высоких каблуках. Одним словом, натуральный клоун в гриме и реквизите перед выходом на арену, а не театральный режиссер.

Кто он? Что поставил? Откуда? Никто ничего не знал. А сам он об этом предусмотрительно помалкивал, сохраняя интерес к своей персоне и загадочность. Зато сразу же сообщил о том, что намерен ставить произведение Франца Кафки «Превращение». И на главную роль назначил Глеба Хлебова, который «засиделся на скамейке запасных», «изнывает на вторых ролях» и прочее, прочее.

Все это походило на кошмарный сон. Утром, только проснулся, на кухне встретил его таракан. Пришел в театр, тут другой таракан, в человеческом обличье предлагает ему самому сыграть, «попробовать свои силы» в роли насекомого, жука, собственно говоря, того же таракана.

После того, как Прусаков объявил, что к репетиции они приступают немедленно, Хлебов понял, что ненавидит Прусакова, ненавидит Кафку и ненавидит таракана, которого ему придется играть. «Он явно из тех недалеких людей, – думал Хлебов о Фридрихе Фридриховиче, – что нахватались поверхностных знаний и ничего из себя толком не представляют. Не являясь по сути своей режиссером, он только играет роль режиссера, но делать нечего, главная роль, надо терпеть».

Мучения начались с того, что все участвующие в постановке лица прочли текст. Прусаков возбуждённо бегал перед актерской группой, усы и брови его стояли дыбом. Он рассказывал о том, какое это гениальное произведение, что оно о культуре двадцатого века, о культуре разложения, о предощущении грядущей войны, о том, что действие гениально продумано.

Актеры слушали, поддакивали: «Да, да! Гениально!», а Хлебов думал: «Какой урод. И чем мне в течение трех месяцев заниматься? Пойди, скажи Прусакову, что он кретин. Нет. Это может сказать „народный“ или премьерша Ведмицкая, жена директора театра, да и то всегда это кончается драматически, режиссер всегда побеждает».

Победил режиссер и на этот раз, всех отпустил, кроме Хлебова. Оставил его одного в огромном зале. Глеб грустно посмотрел в окно, предчувствуя, что сейчас начнется какая-то гадость. Прусаков, потирая руки, сказал:

– Теперь сыграем этюд.

Это было самое страшное.

Актер всегда цепляется за текст. Когда текст выучен, тогда вроде как что-то понятно. До того, как Прусаков предложил сыграть этюд, Хлебов посмотрел рассказ и увидел, что он громадный, в нём дикое количество диалогов, а у него главная роль и ни одного слова. То есть он должен лежать или сидеть и что-то показывать. А для любого актера это самое страшное. Текст для актера самое главное. За текстом он спасается, прячется, а тут не было текста, не за что было спрятаться, спасения не предвиделось.

Когда актеру на сцене делать нечего, он начинает закуривать. Прусаков дал установку не закуривать, не садиться.

Хлебов посмотрел на Прусакова со страхом и, справившись с внезапно накинувшимся на него кашлем, голосом, исполненным трагизма и обреченности, спросил:

– Так. Что играть?

– Ну, как что? Вот. Жука, – возмутился Прусаков. – Сейчас Вам просто сыграть нужно.

– Это понятно.

– Ну, так играйте. Попробуйте. Попробуйте представить себе. Перевоплотитесь, подвигайтесь, посуществуйте вот здесь, в этом пространстве. У Вас дома есть тараканы?

– Да, появились. А откуда Вы знаете?

– Это не важно. Вы их помните визуально? Попробуйте изобразить.

Хлебов почувствовал себя голым.

– Ну что же Вы? – капризно поинтересовался Прусаков. – Хорошо. Лягте на спину. Там есть такая мизансцена, когда герой падает с кровати на пол на спину и не может перевернуться.

Хлебов со вздохом лег на спину.

– Там есть фраза, – продолжал Прусаков, – «насекомое падает на спину и пытается перевернуться, махая лапками». Вот, написано: «махая восемью лапками». Ну-ка, Глеб, давайте попробуем.

Бедный Хлебов, кряхтя и тужась, принялся махать руками и ногами.

– Нет. Стоп, Глеб, – почти закричал Прусаков, восприняв движения рук и ног актера как личную обиду. – Не надо дурачиться! Я смотрю и вижу, что у тебя их всего четыре. Четыре конечности. Причем, две руки и две ноги.

– Да, конечно четыре. Откуда…

– Нет. Ты должен так махать руками и ногами, чтобы я увидел, что у тебя не четыре, а восемь конечностей. Понимаешь?

– Мне это нужно представить?

– Представить. Прежде всего, представить, а потом уже и сделать так, чтобы я их мог увидеть. Сейчас у тебя их четыре. Длинные, красивые, но это не то. Они, во-первых, должны стать короткими. Ты меня понимаешь?

Двухметровый артист Хлебов стал изощряться. Прусаков его опять остановил.

– Нет, Глеб. Понимаешь.… Как бы.… А ну-ка, пошевели пальцами на руках и на ногах.

Хлебов пробовал шевелить, но у него ничего не получалось, и вдруг Глеб вспомнил жуткого рыжего таракана, которого он раздавил сегодня утром, как тот лежал беспомощно на спине и дрыгал лапками.

– Вот, вот, вот, вот. Что-то начало получаться, – залепетал Прусаков.

– Нет, – завопил Глеб и вскочил на ноги, – не могу!

– Почему?

– Я не понимаю, – стал лукавить и защищаться актер, – не чувствую зерна роли.

– Ничего, – успокоил его Прусаков, – нам спешить некуда. Главный режиссер нам разрешил репетировать три месяца, потом отпуск. Во время отпуска мы с Вами тоже встречаться будем. Ведь мы будем, Глеб, с Вами встречаться?

– Будем, – обречённо пообещал Хлебов, понимая, что у него нет выбора.

3

После репетиции Хлебов зашел в специализированный магазин и купил средство против тараканов. Продавец его инструктировал:

– Насыплешь этот порошок за плиту, за холодильник, под мойку, в вытяжку положи, под коврик при входе тоже не забудь, – это излюбленные места тараканов. Через день, когда сожрут, они одуреют от этой отравы и все вылезут на потолок. С потолка ты их пылесосом уберешь, и все дела. Самое универсальное средство. Избавит от тараканов без лишнего труда.

Вечером того же дня Хлебов сидел дома у своей невесты Евы Войцеховской. Она была актрисой того же театра, где служил Глеб. Он рассказывал ей, отсутствовавшей на общем сборе труппы, о новом режиссере и прошедшей репетиции.

Глеб смеялся с Евой над новым режиссером.

– А усы, – говорил Хлебов, – как у Сальвадора Дали. И пиджак о жилетку трется, издавая противный звук, как будто у него под пиджаком спрятаны чешуйчатые крылышки.

– Не верю, – смеялась Ева.

– Давай-давай, «Станиславский»! Придешь – сама увидишь: настоящий таракан.

4

Глеб провел весь комплекс мер по уничтожению тараканов, но положительными результатами травли порадоваться ему не пришлось. Утром следующего дня на глаза ему попались живые их представители. Причем совсем не одуревшие и на потолок лезть, как обещал продавец отравы, не собирающиеся. Один прогуливался у хлебницы, другой в наглую, среди бела дня сидел на краю раковины и убежал только тогда, когда увидел актера. Бежал он лениво, медленно, но вовсе не болезненно, не на последнем издыхании. И тот, что прохаживался у хлебницы, театрально шевеля усами, демонстрировал не только хорошее здоровье, но и как показалось Хлебову, превосходнейшее настроение.