Глеб вошел в ванную комнату умыться, но увидел, что его там ждет сюрприз – пустое тараканье яйцо.

- Все-таки сбросила бомбу на Хиросиму, - со злобой сказал он и стал глазами по углам искать мамашу. И все не мог простить себе, что упустил тараканью самку. Когда брился, порезался.

С тех пор актер Хлебов взял себе за правило каждый день убивать хотя бы по одному таракану. Их присутствие делало Хлебова совершенно больным. Все свободное время он тратил на то, чтобы заглядывать в щели, сидя на репетиции, думал о том, что они плодятся и что неплохо бы их теперь убивать, а не тратить время попусту.

У служебного входа его ждали поклонники, говорили о своей любви к его творчеству, а он слушал их в полуха и в это время думал о том таракане, который убежал от его горящей спички и спрятался под раковиной.

Все мысли Хлебова были теперь о тараканах, он ходил в читальный зал районной библиотеки, интересовался специальной литературой о тараканах, покупал дорогие отравы и ловушки всех видов и сортов. Ночью спать не мог, ставил будильник на час, на два часа ночи, с целью застать тараканов врасплох, просыпался по звонку будильника, выскакивал на кухню и бился с ними всеми средствами и изо всех сил.

Но все было тщетно. Уничтожить их до конца он не мог. При этом и сам нес заметные потери, получал ранения на фронте борьбы с тараканами. Ночью приготовил кипяток, чтобы ошпарить тараканов, кастрюлю поставил рядом с кроватью, прилег на пять минут, чтобы тараканы успокоились на кухне, и он мог воспользоваться фактором внезапности. Вскочил через пять минут и угодил ногой в кастрюлю с кипятком, обварился.

В борьбе был союзник, паук, живший на кухне. Как-то бросил он ему в паутину живого, но раненого таракана, паук его скрутил, спеленал и утащил к себе в закрома. Затем Глеб бросил ему мертвого, паук его не тронул, но ночью тоже утащил, спрятал.

И тут случилось следующее. Хлебов в очередной раз не выдержал, психанул и стал опрыскивать из баллончика дихлофосом все стены, все окна, все двери. После того, как успокоился, тронул пальцем паутину, но паук не отозвался, не выбежал, как это делал обыкновенно. Даже носа не высунул из укрытия своего. Не то погиб в «газовой атаке», не то эмигрировал. Остался Хлебов один на один с проклятым рыжим воинством.

5

А в театре его ждал ад не лучше домашнего. Там режиссер делал таракана из него, из Хлебова. Помимо репетиций, читая пространные лекции о системе Станиславского, о «вживании в образ» и растолковывая Хлебову смысл термина Константина Сергеевича «магическое «если бы».

Самому отказаться от главной роли у Хлебова не хватало сил. Видимо, такова актерская сущность, что даже от неприятной, невыносимой роли, от работы с антипатичным, ненавистным режиссером он отказаться не может. Хлебов решил попросить помощи у Молодова, главного режиссера их театра, сидевшего дома на больничном. Решил пойти к нему и попросить Эразма Эльпидифоровича об этой услуге, то есть, чтобы он своим волевым решением снял его, актера Хлебова с роли насекомого. Хлебову казалось, что Молодову легче будет переговорить об этом с Прусаковым, чем ему самому.

Эразму Эльпидифоровичу Молодову было девяносто три года, и он давно уже был лишь формальным руководителем театра, но все же власть, какая-никакая у него была. Именно на эти остатки власти и рассчитывал шагающий к нему Хлебов.

Молодов жил в однокомнатной квартире с внучкой и правнуком. Открыл дверь сам, и тут же, приставив палец к губам, и пояснив, что правнук спит, а мать его ушла в магазин, проводил Хлебова на кухню, прибавив к сказанному, что там им никто не помешает. Угостив Хлебова коньячком, Молодов тут же заговорил о наболевшем.

- Тоже мне, открыватели, - говорил главреж, - открыли новую теорию возникновения конфликта «Отцы и дети». А я всегда знал, что люди заводят семьи инстинктивно! Я это с пеленок знал. Сто лет прошло, а они для себя это только открыли. Каково? Рожают детей, будучи уже сложившимися, законченными эгоистами, а дети, они с рождения эгоисты и в результате этого существует постоянный и непрекращающийся конфликт между «отцами и детьми». Что в свою очередь является насущной необходимостью, непременным условием для развития детей, цивилизации, и для нормальной жизни тех же брюзжащих и брызгающихся слюною отцов. Без конфликта, без трения душами одну о другую нет жизни, нет движения, только смерть и болото. Ты, наверное, похвастаться пришел? Слышал-слышал, поздравляю. От чистого сердца поздравляю тебя с назначением на главную роль. Ну, что же ты? Давай не молчи, давай хвастайся.

- Да я, собственно, совсем и не рад этому назначению, - робко начал Хлебов. – Я не хвастаться, а жаловаться пришел. И отец мой, и мама моя очень сильно переживали из-за того, что я у них в такого «урода» превратился, в актеры пошел. Они никак не могли понять, что это за профессия. Отец говорил: «Ты взрослый, здоровый мужик, а наряжаешься в чужие платья, пудришь лицо, кривляешься, а они ведь тебе за это даже денег не платят». Родители очень переживали, хотели видеть меня инженером, приличным мужем, семьянином. У меня до сих пор сердце болит от одной мысли, что я им принес столько горя. Я всерьез считаю, что загнал их в могилу гораздо ранее того срока, который им был отпущен Господом Богом. Переживали они из-за меня очень сильно, не понимали меня. Положа руку на сердце, я и сам себя иногда спрашиваю: «Кто я? Зачем живу? Чем занимаюсь?». Постойте, так это Кафка почти что обо мне написал свое «Превращение». Кажется, я нашел зерно роли. Дело-то не в том, что он превратился в жука, а в том, что он больше не может быть инженером, а родители в другом качестве его не воспринимают. Я стал актером, а для них – насекомым. Ужасным, отвратительным, непонятным, к которому кроме брезгливости, ничего нельзя испытывать. Постойте, погодите, надо будет просто объяснить Прусакову, что не следует из меня делать каракатицу, у которой восемь лап. Для этой трагедии вполне достаточно двух рук и двух ног. Не внешнее сходство здесь нужно играть, а внутреннее. Будь я режиссером, я бы решил постановку иначе. Я бы сделал так. Все сначала ходят в лохмотьях и на четвереньках, у меня, то есть у главного героя, портфель в зубах. Он так же, как все, передвигается на четвереньках, на четвереньках ходит в контору. А когда с ним происходит превращение, он встает на ноги, надевает свежее белье, накрахмаленную белую сорочку, шикарный фрак, берет в руки трубу, играет на ней, великолепно танцует при этом. За спиной у него могут быть белые крылья, которые окружающие воспринимают, как панцирные крылышки насекомого. И все в ужасе. Не похож на них. И они мучают героя своей ненавистью, своим непониманием, в лучшем случае – своей жалостью. И успокаиваются только тогда, когда убивают его. Эту сказку нужно ставить, как быль, как вопль талантливого, гениального человека, погибающего от сострадания к своим близким. Я должен был умереть, видя страдания матери и отца, но я, как это в вашей древней теории про отцов и детей правильно сказано, был эгоистом и свел их в могилу.

- Ты об этом с Прусаковым своим говори, - огрызнулся Молодов.

- Ситуация складывается комическая, - продолжал Глеб. – Еще на первом курсе ГИТИСа я показывал этюд. Очень смешной, всем нравился. Этюд такой. Я возвращаюсь домой уставший, медленно снимаю с себя плащ, хочу почистить ботинки, беру из обувного стеллажа щетку, а из-под нее выскакивают тараканы. Я с ними героически борюсь, плююсь на них, топчу. Ну, то есть, мне кажется, что я победил, раздавил таракана, снимаю с себя ботинок, переворачиваю, смотрю на подошву, а таракан, оказывается, не на подошве, как я того ожидал, а убежал. Затем с ботинком в руке, вместо шпаги, я, как фехтовальщик, его преследовал, нанося удары. Все хохотали. Чуть погодя, уже на втором курсе, я эту придумку взял в свой отрывок по Чехову с названием «Цирюльня». И вот теперь на самом деле в квартире моей завелись «прусаки», а режиссер Прусаков на своих репетициях делает из меня таракана.