В отличие от Фрэнка, думаю я, который регулярно завладевает моим блеском для губ, играете куклами Руби, а недавно заявил, что станет парикмахером, когда вырастет. Я делюсь этими подробностями с Карли, которая сочувственно наклоняет набок голову и весело говорит:

— Я бы не стала чересчур беспокоиться.

Подтекст ясен — мне следует серьезно озаботиться.

Я смотрю, как Винни-Пух топчет оборванные лепестки и размазывает их в пурпурные и розовые штрихи по подъездной дорожке, уверенная, что столь же усердно он давит и жуков. «Пусть уж лучше мой сын будет геем, — думаю я, — чем агрессивным богатеньким мальчиком, каким, кажется, обречен стать сын Карли».

— А это, видимо, Пятачок? — улыбаюсь я младенцу на руках Карли, в комбинезончике с ярко-розовой полоской и маленьким пятачком на носу, и оглядываюсь, пытаясь найти Тигру и Иа-Иа. Карли кивает, и я бормочу: — Очаровательный.

— Он не так очарователен в три утра, — устало произносит Карли, неся свою усталость как знак почета. — У меня есть няня... но все равно каждые два часа я встаю кормить его. Так что ничего хорошего.

— Это очень тяжело, — замечаю я, думая, как она мастерски подчеркнула два факта: она достаточно привилегированна, чтобы иметь помощницу, однако является преданной матерью, чтобы все равно вставать и кормить своего ребенка.

— Да. Конечно. Но это того стоит... Вы кормили?

«Не твое дело», — думаю я и собираюсь солгать, как не однажды делала в прошлом. Но вместо этого выпаливаю правду с чувством освобождения и больше не охраняю этот факт как постыдную тайну.

— Несколько недель. У меня не так хорошо все обернулось. Я бросила. Так всем было лучше.

— Мало молока? — шепчет она.

— Нет. Я просто вернулась на работу... а сцеживать было очень трудно, — объясняю я и замечаю Руби, которая изо всех сил выталкивает пронзительно кричащего Фрэнка из заднего окна сиреневого игрушечного автомобиля.

— Эй, Руби! Прекрати сейчас же! — кричу я с другого края лужайки.

— Сейчас моя очередь, — отвечает Руби; в ее голосе слышны истерические нотки. — Он не пускает.

— Ему два года, тебе — четыре.

— Два года — достаточно взрослый, чтобы делиться! — вопит она. К сожалению, справедливое замечание.

— Пойду разберусь, — говорю я, радуясь предлогу покинуть Карли.

— Вот когда пожалеешь, что их отца здесь нет, а? — говорит Карли и улыбается мне самой лучшей своей улыбкой, означающей: «Моя жизнь лучше твоей».

Позднее этим вечером, когда дети спят и свет на крыльце погашен, я, пытаясь устоять перед конфетами, мысленно возвращаюсь к самодовольной улыбке Карли. Я

спрашиваю себя, не показалось ли мне это — не компенсирую ли я собственную неудовлетворенность, чересчур переживая или оправдываясь из-за работы Ника. Меня вдруг осеняет: Карли не единственная в своем роде, все женщины сравнивают свои жизни. Мы знаем, чьи мужья много работают, кто чаще помогает по дому, кому удастся зарабатывать больше денег, а кто преуспел в сексе. Мы сравниваем наших детей, примечая, кто спит всю ночь, не просыпаясь, кто ест овощи, обращаем внимание на их манеры, подбираем им нужные школы. Мы знаем, у кого лучший дом, кто устраивает самые веселые вечеринки, вкуснее всех готовит, хорошо играет в теннис. Мы знаем, кто среди нас самая красивая, у кого меньше всех морщинок вокруг глаз, у кого лучшая фигура — от природы или благоприобретенная. Нам известно, кто работает полный день, кто сидит дома с детьми, кому удается и то и другое, да еще, по виду, и с легкостью, а кто ходит по магазинам и ленчам, пока все это делает няня. Мы все это обдумываем, а затем обсуждаем с подругами. Сравниваем, а затем делимся по секрету — вот что делают все женщины.

Разница заключается только в том, думаю я, зачем мы это делаем. Для того чтобы оценить свою жизнь и успокоиться, осознав свою нормальность? Или мы состязаемся, наслаждаясь недостатками других, ощущая при этом свое превосходство?

Звонит телефон, избавляя меня от неудержимых мыслей и неразвернутого батончика «Твикс». Я вижу, что это Ник, и поспешно отвечаю.

— Привет! — здороваюсь я с таким чувством, будто мы не разговаривали несколько дней.

— Привет, дорогая, — отвечает он. — Как все прошло вечером?

— Было весело, — говорю я и пересказываю основные моменты — как Фрэнк все время повторял: «Угости или угости», — а Руби напоминала ему, чтобы он благодарил, как гордилась всякий раз, получая комплименты от старших девочек по поводу своего костюма. — Но, конечно, без тебя было совсем не то. Нам тебя не хватало.

— Я тоже скучал, — говорит он. — По всем троим.

Я откусываю маленький кусочек от батончика, зная, что попалась на этом роковом, первом кусочке.

— Ты едешь домой?

— Скоро.

— Как скоро?

— Очень скоро. Но не жди меня...

Я глотаю шоколад с чувством разочарования и проигрыша, на смену которым приходит стыдливое облегчение, что никто не видит сейчас выражения моего лица, когда я даю отбой, приканчиваю шоколадный батончик и иду спать одна.

ВЭЛЕРИ:

глава двадцатая

Вэлери понимает, что в день Хеллоуина попала в беду. В глубине души она знает, что позвонила Нику не только чтобы услышать его голос, но и оставить ему свой номер. И он настоял на участии в вечеринке, прибыв в полном костюме Дарта Вейдера. А потом долго оставался в их комнате, после того как Чарли уснул. Они оба потеряли счет времени, а он все стоял, прислонясь к подоконнику и разговаривая вполголоса. Разумеется, все эти моменты были признаками той беды, она это поняла на следующее утро, когда прокрутила в голове события минувшего вечера.

Но уверенность пришла, когда Ник позвонил ей по пути домой, чтобы сказать «еще одну вещь». Это было по поводу Чарли, но все профессиональные предлоги были сведены на нет временем звонка, и разговор не закончился, когда одну вещь они обсудили. Нет, они продолжали говорить, пока он не остановился у своего дома полчаса спустя.

— Веселого Хеллоуина, — прошептал он в телефон.

— Веселого Хеллоуина, — прошептала она в ответ.

Затем заставила себя нажать на клавишу отбоя со смешанным чувством печали и вины, представляя дом Ника и трех человек в этом доме. Тем не менее в тот вечер она легла спать с надеждой, что утром он ей позвонит.

* * *

И он сделал это. А затем каждый следующий день за исключением тех, когда она звонила ему первая. Они всегда начинали разговор с обсуждения графта Чарли, или обезболивающих лекарств, или его настроения, но всегда заканчивали еще одной вещью и часто еще одной вещью после этого.

И вот, шесть дней спустя, телефон звонит снова.

— Ты где? — начинает он, больше уже не называясь.

— Здесь, — отвечает она, глядя на спящего Чарли. — В палате.

— Как он?

— Хорошо... спит... А ты где?

— В пяти минутах ходьбы, — говорит Ники и беседует с ней, пока она не слышит его голос в коридоре.

— Привет, — заканчивает он, появляясь из-за угла, опуская в карман блэкберри и широко улыбаясь, как после шутки, известной только им двоим.

— Привет! — отвечает Вэлери, чувствуя, что и сама улыбается, охваченная радостью.

Но после десяти минут легкой болтовни лицо Ника мрачнеет. Сначала Вэлери волнуется, все ли в порядке с графтом Чарли, но потом осознает: дело как раз в обратном, просто Чарли пора домой. Она вспоминает слова Ника о том, что новой коже потребуется около недели, чтобы прижиться, вспоминает, как он смотрел ей прямо в глаза, словно ручался за это. И все равно Вэлери испытывает потрясение и подавленность, как будто никогда не думала о приближении этой минуты.

— Сегодня? — спрашивает она с трепещущим от страха сердцем и со стыдом осознает, что не хочет ехать домой. Она говорит себе, что это только из-за места, в больнице надежнее, но в глубине души знает: дело не только в этом.

— Завтра, — отвечает Ник, и на лице его мелькает выражение, говорящее Вэлери, что и он чувствует то же. Но Ник быстро возвращается к медицинскому аспекту, рассказывает о ходе выздоровления Чарли и лечении, и излагает свой долгосрочный хирургический и ближайший план амбулаторного лечения, сыплет инструкциями и заверениями.