— Не знаю, — отвечает она, восторгаясь про себя искусным сочетанием томатов, базилика, чеснока и лука, поджаренных до идеального золотистого цвета. — Мне кажется, люди предполагают... понимаете... что матери-одиночки нуждаются в деньгах... или могут быть... более беспринципными.

Вэлери поднимает глаза и видит, как Ник морщится, выражая свое несогласие с ее теорией. Затем он спрашивает:

— Вы были замужем... какое-то время?

Она качает головой, глотая первый кусок брускетты, и вслух отмечает замечательный вкус и свежесть ингредиентов.

Ник с раскаянием смотрит на Вэлери.

— Простите... мне не следовало об этом спрашивать... Меня это не касается.

Затем он устремляет взгляд в свою тарелку, как бы заверяя Вэлери, что расспросов больше не будет. Она понимает: сейчас ее ход — и на секунду поддается своему обычному правилу не распространяться о своей личной жизни. Но потом делает большой глоток вина и, тщательно подбирая слова, начинает:

— Нет. Я никогда не была замужем. Отца у Чарли никогда не было... Его звали Лайон... если это что-то вам говорит.

Она улыбается, разрешая улыбнуться и Нику.

— Он был художник. Талантливый художник, — продолжает она. — Мне казалось, я люблю его. Он говорил, что любит... и я ему верила. А потом... ну, в общем, ничего не получилось. — Она издает нервный смешок. — Если быть более точной, он исчез, сразу после того как я забеременела. Поэтому он никогда не видел своего сына. Насколько я понимаю, он не знает, что у него есть сын. Хотя иногда мне трудно в это поверить, что никто из его друзей не видел меня с ребенком. С ребенком, у которого его кудрявые волосы. Его овал лица.

Так много на эту тему она никогда не говорила, и чувствует себя опустошенной, приоткрыв свою жизнь, но испытывает и облегчение. Вэлери чувствует на себе взгляд

Ника, и откуда-то находит смелость поднять глаза и встретиться с его взглядом.

— Вы знаете, где он сейчас? — спрашивает Ник.

Вэлери снова отпивает вина и отвечает:

— Я слышала, он переехал на Запад... Но я никогда не пыталась его найти... Хотя уверена, что могла бы... Думаю, у него бывают выставки... Но я просто... не вижу смысла. Я всегда считала — так для Чарли лучше.

— Вам, должно быть, нелегко приходилось, — тихо произносит Ник. Его глаза светятся теплом и пониманием, но жалости в них нет.

— Бывало, — признается Вэлери.

— И до сих пор?

— Иногда, — говорит она, не отводя взгляда, и думает о той ночи, когда произошел несчастный случай, какой напуганной и одинокой она себя чувствовала, даже с Джейсоном. — Но не сейчас.

Он снова улыбается замечательной, широкой улыбкой, от которой сердце Вэлери пускается вскачь, и говорит:

— Я очень рад это слышать.

Затем смотрит на часы и предлагает заказать ужин.

— Разве вам не нужно идти? — слабо протестует Вэлери.

— Пока нет, — отвечает Ник, знаком подзывает Тони и уверяет Вэлери, что ей обязательно понравятся равиоли.

ТЕССА:

глава пятнадцатая

Я вешаю темно-синий бушлатик Фрэнка и пушистую розовую шаль Руби на вешалку в прихожей, когда Ник влетает в боковую дверь, словно хочет выиграть две секунды из своего двухчасового опоздания. В течение дня мы ни разу не говорили, только обменялись тремя сообщениями. Первое — от меня с вопросом, когда он будет дома. Второе — голосовая почта от него, с ответом: он будет вовремя, чтобы уложить детей спать. И третье — текстовое сообщение, информирующее меня о его опоздании. К счастью, я ничего не обещала Руби и Фрэнку, давно уже уяснив, что делать это рискованно.

— Я правда сожалею, что опоздал, — горячо заявляет Ник и здоровается со мной поцелуем, попав губами в левый уголок моих губ. Он предпринимает новую попытку, на сей раз наши сомкнутые губы встречаются, и в этот момент у меня возникает тревожное ощущение — он не работал, когда прислал мне последнее текстовое сообщение.

Кто-то, как Кейт, назвал бы это женской интуицией, она к месту и не к месту употребляет данное понятие, когда всего лишь хочет сказать, что она не совсем слепая и глухая и от нее не укрывается некий ряд очевидных фактов. Этим вечером в ряду очевидных фактов были: густой запах чеснока, идущий от кожи и одежды Ника, пылкий тон его извинений, а больше всего виноватое выражение его глаз.

Проясню. Это не виноватость мужчины, который изменил или хотя бы подумал об этом, чего я никогда не боялась, и не виноватость мужчины, который сокрушается, что он банально плохой муж — пропустил футбольный матч, в котором участвовал его ребенок, не заметил новую прическу жены, был вызван на работу в середин ужина в честь годовщины свадьбы. Виноватое выражение Ника не столь явное, но тем не менее безошибочно угадываемое. Я пытаюсь понять, в чем дело, разглядываю Ника с деланным безразличием и решаю: это виноватость человека, который желал бы находиться в другом месте.

— Ничего, — отвечаю я, глядя ему в глаза и надеясь, что ошибаюсь: неправильно истолковала улики, пришла к неверному выводу. А на самом деле Ник ворвался в дверь, так как соскучился по мне или страстно желал преодолеть размолвку, возникшую между нами прошлым вечером. Даже если преодолеть означает притвориться, что ничего не случилось, как у нас это обычно бывает.

Поэтому я говорю как можно небрежнее, убрав из интонации и выражения лица любое обвинение:

— Что тебя задержало?

— Да, знаешь, обычные дела, — отвечает Ник, избегая моего взгляда, и прямо в пальто идет в гостиную.

— Например? — спрашиваю я и иду следом, вспоминая многочисленные сцены из фильмов, где перед возвращением домой муж заходит куда-нибудь выпить, занимает свое обычное место у стойки бара и выкладывает свои проблемы бармену или любому покладистому слушателю. Или хуже того, переживает один и копит все это в себе. Внезапно я спрашиваю себя, а нет ли у Ника неприятностей, которыми он со мной не делится, помимо обычных тревог хирурга-педиатра. Я вспоминаю один вечер на прошлой неделе, когда выглянула из окна нашей спальни и увидела, как Ник въехал на подъездную дорожку после работы. Он остановил машину, но остался сидеть в ней, глядя прямо перед собой. Я с минуту наблюдала за ним, гадая, не слушает ли он музыку или просто думает. В любом случае он явно не спешил войти в дом. А когда в конце концов вошел целых пять минут спустя и я спросила, что он там делал, он показался озадаченным, словно и сам не знал ответа. Вот и теперь он отвечает мне тем же недоуменным взглядом.

Поэтому я спрашиваю более кратко, идя на этот раз на риск.

— Как было у Антонио? — интересуюсь я, снова вдыхая запах чеснока.

Его молчание говорит само за себя, я отворачиваюсь, не дожидаясь его ответа, и смотрю на паутину на люстре, испытывая неловкость за Ника, за нас обоих. Так же я почувствовала себя однажды, когда наткнулась на него среди ночи — он лежал на диване в расстегнутых джинсах, запустив руку в трусы, и тихо стонал. Я хотела незаметно выскользнуть из гостиной, но споткнулась об игрушку Руби, и оба мы вздрогнули. Он открыл глаза, посмотрел на меня и замер, ничего не сказав. На следующее утро, когда он спустился к завтраку, я думала, он шутливо обыграет происшедшее, но он этого не сделал. Меня не обеспокоила мысль о том, что мой муж мастурбирует, но его молчание по этому поводу как бы отдалило нас, а не сблизило... вот так я чувствую себя и сейчас.

— Было отлично.

— Значит, ты уже поужинал? — уточняю я.

Он быстро отвечает:

— Всего лишь перекусил. Ужасно захотелось еды Антонио.

— Привез мне что-нибудь? — спрашиваю я в надежде, что он просто забыл на заднем сиденье белый пакет с едой навынос. Я готова отбросить всю свою теорию, если он всего лишь предъявит этот пакет

Ник с сожалением щелкает пальцами.

— Надо было. Прости. Я так понимаю, ты поела с детьми?

— Да. Но от блюд Антонио я никогда не откажусь. Эти равиоли я могла бы съесть на десерт.

— Не сомневаюсь, — улыбается он. И затем, явно торопясь сменить тему, спрашивает, как прошел мой день.