— Хорошо. Ну а теперь давай-ка спать.

— Конечно. Я понимаю. У тебя завтра операция, — отвечаю я.

Ник смотрит на меня и с едва заметной улыбкой кивает. Затем в последний раз рассеянно проверяет свой блэкберри и выключает прикроватный свет, явно не замечая ни моего сарказма, ни моей маленькой черной ночной рубашки.

ВЭЛЕРИ:

глава двенадцатая

В понедельник утром, пока доктор Руссо с бригадой из пяти врачей и медсестер оперирует Чарли, Вэлери находится в комнате ожидания; она ожидает, и ничего больше. Она сидит одна, настояв на том, чтобы мать и брат пришли позже, когда все закончится. Вэлери никогда не требовалось разговаривать или отвлекаться в стрессовых ситуациях, и она не понимает психологию тех, кто ищет, как бы переключить свое внимание. Например, ее мать вяжет, будучи расстроена или взволнована. Поэтому она ни разу не поворачивается к вопящему в углу телевизору с плоским экраном, настроенному на канал Си-эн-эн, и не бросает взгляд на десятки женских журналов, валяющихся на столах по всей комнате. Она даже не слушает музыку на айподе Чарли, который пообещала поберечь для него, пока он будет в операционной. Она не желает никакого ухода от реальности. Наоборот, она хочет оставаться на страже, просто перетерпеть мучительные минуты, дождаться, пока кто-нибудь не появится в дверях и не проведет ее к сыну. Она надеется, что это будет Ник, по одной-единственной причине: по его лицу она сразу же поймет, все ли прошло гладко. Теперь она уже знает: он человек прямой, — и Вэлери тратит всю мысленную энергию, представляя миг, когда увидит его ободряющую улыбку, почти желая ответить ему тем же.

Только в один момент, часа через два после начала операции, Вэлери отвлекается и возвращается к своей глупой субботней выходке. Она чувствует, как от стыда наливается теплом лицо, хотя знает: ее никто не заметил, никто никогда не узнает о ее поступке и подобное никогда не повторится. Тем не менее Вэлери спрашивает себя, что она надеялась обрести или, может быть, выведать. О Боже, а вдруг Ник видел ее, и еще хуже — они с женой оба ее заметили? Что тогда? Приписали они этот шаг отчаянию матери, сорвавшейся с тормозов, и всячески жалели ее? Или их объяснение было менее благожелательным и они обвинили ее в преследовании? Не встревожился ли Ник настолько, что, ища спасения, передал Чарли другому, менее опытному хирургу? От этой мысли Вэлери в прямом смысле бросает в дрожь, и она поплотнее запахивает кардиган.

Вэлери снова спрашивает себя: «Зачем? Что заставило ее поехать туда?» — и изо всех сил игнорирует тревожный ответ, формирующийся в ее сознании. Между ними что-то есть. Влечение. Или, во всяком случае, связь. Она качает головой, отметая такой вывод как неверный, бредовый. Как она может испытывать какие-то чувства к мужчине, которого едва знает? А уж он и вовсе ничего к ней не испытывает, кроме простого сострадания. Она просто уязвима, вот и все, а он — ее спасение. Она убеждает себя, что это распространенное явление — пациенты влюбляются в своих врачей, путая благодарность с чем-то большим. И правда, она об этом читала, когда была беременна, — некоторые женщины влюбляются в своих акушеров. Тогда это показалось ей невероятным, но, оглядываясь назад, она понимает: возможно, в то время была слишком поглощена Лайоном, чтобы влюбиться в кого-то другого, пусть даже ненадолго.

Так и есть, решает Вэлери. Она типичный случай из учебника, ничего больше. Внезапно все встает на свои места, особенно учитывая, как приятно смотреть на Ника. Любой ясно видит его красоту — его глаза, эти волосы, плечи, — поэтому-то одинокие медсестры вокруг него теряют головы и хихикают. Даже замужние, из тех, что носят с собой альбомы, заполненные фотографиями своих мужей и детей, неравнодушны к нему.

Вэлери скрещивает ноги и опирается на другой подлокотник, испытывая облегчение от того, что найдено столь логическое объяснение ее сумасбродному поведению. Ник — блестящий, красивый хирург, а она не только одинока, но и полностью отгорожена сейчас от окружающего мира. Вэлери поднимает взгляд к висящим над ней часам и, наблюдая за бегущей по кругу секундной стрелкой, уговаривает себя: влюбленность скоро пройдет. Тем временем за матовым стеклом двери, ведущей в комнату ожидания, появляется какая-то фигура, привлекая внимание Вэлери. Она выпрямляется в кресле, надеясь, что это к ней — с новостями или текущими подробностями. Ожидая увидеть Ника.

Но вместо Ника в дверях появляются две женщины. Одну из них Вэлери узнает, но не сразу вспоминает, где ее видела. Наконец ей это удается, и она застывает, когда женщина называет себя.

— Роми, — повторяет Вэлери. — Что вы здесь делаете?

Роми поднимает большую плетеную корзину с букетом из белых и желтых цветов, как видно, отобранных вручную, а потом искусно аранжированных. Еще в корзине горкой высятся фрукты, такие блестящие и совершенные, что кажутся ненатуральными.

— Я принесла вам это, — говорит Роми, осторожно ставя корзину к ее ногам.

Вэлери опускает взгляд и обнаруживает напротив букета бутылку вина, горлышко которой обмотано рафией.

Вэлери видит этикетку на французском языке, отмечая про себя, что бутылка из виноградника в Провансе, и чувствует прилив ярости на неуместность в такой момент вина. Вэлери оглядывается, чувствуя себя загнанной в ловушку, осознавая, что ей некуда деваться и нет никакой возможности как-то обойти или протиснуться мимо этих женщин и убежать. И разумеется, она не может уйти. Она обещала Нику ждать.

Вэлери кивает, принимая корзину, но отказывается благодарить Роми за ее приношение и поворачивается ко второй женщине.

— Здравствуйте, Вэлери, — медленно, словно обращать к иностранке, произносит та. — Меня зовут Эйприл. Моя дочь Оливия учится в одном классе с Чарли. Мы хотели сказать вам, что весь класс мысленно с вами. Вся школа. Мы сочувствуем вам и вашему сыну. Как он?

— Прекрасно, — отвечает Вэлери, мгновенно пожалев о своих словах, особенно наблюдая за выражением лица Эйприл. Есть в нем что-то неприятное — высокомерное и агрессивное одновременно. Кроме того, Чарли чувствует себя не прекрасно. Далеко не прекрасно. Поэтому она добавляет: — Он сейчас на операции.

Женщины удивленно, встревоженно переглядываются, укрепляя подозрения Вэлери в том, что Роми волнуется насчет судебного иска и боится расстаться с частью своих денег. Внезапно она вспоминает серьги Роми, которые были у нее в ушах в день открытых дверей — «гвоздики» с огромными бриллиантами, — и замечает скромные серебряные кольца на их месте. Нет и кольца. Все в ее облике приуменьшено, это портрет женщины, показывающей, что она отнюдь не состоятельна.

— На операции? — переспрашивает Роми.

— Да. Пересадка кожи.

Роми касается ладонью своей щеки.

— Как... его лицо?

Ответ Вэлери быстр и краток:

— Мне бы не хотелось это обсуждать.

Подруги снова обмениваются взглядами, в который еще откровеннее сквозят тревога и личный интерес.

Кривя губы, Роми говорит:

— Мы просто переживали.

— За кого? — резко спрашивает Вэлери.

— За Чарли, — вступается за подругу Эйприл.

Вэлери свирепеет, услышав имя своего сына, произнесенное этой чужой женщиной, которой вообще нечет здесь делать.

— Послушайте. Я не собираюсь подавать в суд, если вы из-за этого переживаете. Несмотря на всю вашу безответственность.

Роми, кажется, сейчас расплачется, а Эйприл говорит:

— Она не безответственная.

— В самом деле? — спрашивает Вэлери. — Значит, по-вашему, жарить суфле во время дня рождения с ватагой маленьких мальчиков — удачная мысль?

— Несчастные случаи бывают. Даже у осторожных людей, — настаивает Роми; теперь на глазах у нее выступают слезы.

— И что же, вы можете рассказать мне, как это произошло? — настаивает Вэлери, повышая голос. Она замечает, что сидящий в углу мужчина, погруженный до этого в книгу, смотрит в их сторону, угадывая конфликт. — Ваш муж сказал, что он точно не знает. А вы знаете? Кто-нибудь знает?