Стол, за которым сидели, был оригинальной конструкции – на четырёх деревянных подпорках лежало круглое, толстое стекло. На стекле, то есть на столе, присутствовали почти все виды холодных закусок. Маринованные грибы, чеснок, черемша, квашеная капуста, солёные огурчики, икра чёрная и красная, свежие помидоры, сельдь, перец, ветчина, осетрина горячего копчения, лимон, клюква и многое другое, в чём не было совершенно никакой надобности. Главное, была рассыпчатая, отварная картошка и хлеб – царь стола.

У Черногуза, когда он пил свою водку, брови ходили ходуном, то опускались, то поднимались, и это со стороны выглядело смешно. Выпив, Черногуз взял серебряной большой ложкой несколько грибов и отправил их в рот. Пережёвывая грибы, поднял большой палец вверх, что должно было означать «хорошо» или «очень хорошо».

Следом за хозяином, так же спокойно, как воду из родника, выпил свою водку Степан. Отказавшись жестом от грибов, предложенных ему на ложке Черногузом, он взял свежий, красный помидор и прокусив помидору кожу, подобно вампиру, пьющему кровь из жертвы, высосал из него сок. Фёдор, совершенно не пьющий и никогда такими дозами не потреблявший, убедив себя, что это необходимо, кое-как с приложенным усилием допил свой стакан до дна.

– Вот и добре, – сказал Черногуз, глядя на Фёдора увлажнившимися от умиления глазами.

После выпитой водки разговор пошёл как по маслу. Фёдор, почувствовав расположение к неизвестному дотоле родственнику Степана, так хлебосольно их встретившему, стал подробно объяснять ситуацию. Говорил, что деньги нужны не ему, а хорошим людям, кинематографистам, для того, что бы снимать им своё кино.

Черногуз подтверждал обещания, говорил, что от слов своих не отказывается и готов дать любые деньги, какие бы у него не спросили, тем более хорошим людям.

– Меня уже ничего не радует, – говорил он, – разве шо радость друзей. Так шо, добро я с корыстью делаю. Друзьям радость, мне корысть.

– Побольше бы таких корыстных, – сказал Степан, сидевший рядом с Черногузом.

Дядя мгновенно прослезился, обнял Степана за шею и прижал его голову к своей. Сделано всё это было от переизбытка чувств, вскоре он племянника отпустил и стал есть, часто моргая, что бы не вытирать выступившие слёзы. Увлекаясь новым делом, Корней Кондратьевич пообещал даже надавить на главное лицо, от которого всё в «этом кино» зависит. Разойдясь, предложил, для большей сговорчивости главного лица, взять да и убить одного человека из его окружения. Последнее, что Фёдор запомнил, перед тем, как отключился, были его собственные слова – просьба ни в коем случае никого не убивать.

Придя в себя, а точнее, очнувшись после мгновенного, по его ощущениям забытья, он обнаружил, что находится в кабинете совсем один, и что все вещи, окружавшие его, изменились, ожили. Весь мир как-то сразу преобразился. Ощущая страшную и в то же время приятную усталость, он себе сознался в том, что всё наблюдаемое им теперь выглядит забавно. Он смотрел на те два аквариума, знакомые по рассказу Степана, в одном из которых плавали гуппи, а в другом – бычки, на стол с закуской, на окно, на стены и вдруг перед ним появился, взявшийся неведомо откуда, толстый сиамский кот. Фёдор наклонился к коту и хотел его погладить, но на это желание кот ответил ударом лапы и оскалом клыков. Однако от предложенной осетрины не отказался и, схватив кусок зубами покрепче, кот скрылся за креслом. Поднявшись с неправдоподобно мягкого кресла, сидя в котором, просто утопал, Фёдор понял, что плохо управляем и не ему теперь бегать за котом. Хотел сесть, но услышав, что где-то очень близко звучит музыка, отправился в соседнюю комнату, где нашёл Степана и Черногуза.

Степан сидел за блестящим чёрным роялем и играл на нём, а Черногуз, стоявший у него за спиной, плакал. Обратив рассеянное внимание на появившегося Фёдора, не способного даже на месте твёрдо стоять, Черногуз, смахнув слезу, предложил:

– Может, приляжете?

– Конечно, – поддержал его Степан, переставший играть. – Он же всю ночь не спал, буквы вырисовывал, а мы и днём не дали. Давай, Макейчик, прикорни, а я тебя через час разбужу.

Фёдор, не имевший привычки спать, где бы то ни было, кроме своей постели, неожиданно для себя согласно закивал головой и через пять минут был Степаном раздет и уложен в широкую, мягкую постель, находившуюся в комнате, следующей за той, в которой стоял рояль. Для того что бы выйти из неё, необходимо было пройти через комнату с роялем и кабинет.

* * *

В два часа по полудню, как и было условленно, Максим звонил Ольге. Состоялся следующий разговор:

– Максим? Какой Максим? Постойте, припомню. Ах да, Максим, вспомнила. Вы тот самый молодой мужчина с мечтательным взглядом, которого я встретила утром. У вас ведь карие глаза? Правильно? Слушайте. Вы сможете завтра, в пятницу, в восемь часов вечера, быть на скамейке у Пассажа? Там, через дорогу от здания, есть замечательные белые скамейки.

– Я не знаю, где находится Пассаж. А он не в Ленинграде?

– Нет. В Ленинграде Эрмитаж, а Пассаж, Петровский Пассаж, тот как раз в Москве. Хорошо. Кинотеатр «Ударник» знаете?

– Знаю.

– Очень хорошо. Напротив, через автомагистраль, есть фонтан и площадка. Знаете?

– Знаю.

– И там вокруг фонтана, по краям площадки тоже есть скамейки и, если не ошибаюсь, они тоже белого цвета. И скажите, в чём вы будете? Во что будете одеты?

– В джинсы и рубашку вишнёвого цвета.

– Хорошо. Завтра, в пятницу, в двадцать часов, на скамейке у фонтана напротив «Ударника». Всё правильно? Запомнили?

– Да.

– И дайте телефон вашего друга. Кажется, его зовут Назаром?

– Да. Записывайте.

* * *

Федор не знал, что его положили в кровать самого Черногуза. Спал долго, сладко. Проснувшись, обнаружил, что за окном темно. Заметив тоненькую полоску электрического света, идущего из комнаты, где стоял рояль, тихо встал и подошёл к приоткрытой двери. Он не открыл и не закрыл дверь, просто стал смотреть в щель, совершенно не думая о том, прилично это или не очень.

В освещённой комнате, к нему спиной, на мягком табурете сидела женщина и смотрелась в зеркало. Ей было лет тридцать, была она одета в длинное, чёрное платье, усыпанное серебряными блёсками. За её спиной стоял Черногуз и с любовью расчёсывал её красивые, пышные, рыжие волосы. В его руке был деревянный гребень с крупными, редкими зубьями. Черногуз, расчёсывая волосы, говорил, что у него в молодости глаза тоже были синие, а теперь стали серебряные, как у ворона, затем, возвращаясь к прежде заданному вопросу, на который он, судя по всему, не очень хотел отвечать, стал рассказывать:

– Что мне тогда было? Восемнадцать лет. Бедовый был, несло, всё к тому и шло.

– А как там? – Спросила обладательница роскошных рыжих волос, нисколько не затрудняясь тем, что Корней Кондратьевич не желал об этом говорить.

– Да, так, Милена, – сердито сказал Черногуз, но тут же, взяв себя в руки, снова заговорил приветливо. – Нормально. Как в санатории. Такие же люди. Такая же жизнь. Всё, как здесь. Работал на фабрике, делал табуретки. Табуретка в день – норма. Сделал, отдыхай.

– А за что вас?

– За глупость, Милена. За глупость. Человека в компании убили. Ну, и я пинал его, ударил ногой раза два. За это на десять лет и пошёл. А тогда ведь как сидели? Не так, как теперь. Сидели и не знали, когда выпустят. Но я, правда, не досидел. Вместо десяти – отсидел девять лет и девять месяцев. Так-то вот. Отсидел, поехал в Мариуполь. Десять лет моря не видел, а я ведь вырос на море. Пошёл на базар, купил «колхозниц» две авоськи, есть у дыни сорт такой, маленькие и сладкие. И с этими авоськами на море.

Черногуз замолчал, нижняя челюсть у него задрожала, и он в голос зарыдал, но, мгновенно перехватив дыхание, пришёл в себя.