Увидев Эржебету, человек долго молчал, смотрел оценивающе. Молчали и Дьёрдь с Анной. Эржебете не понравился пронзительный взгляд гостя – так смотрят на товар, прикидывая, не порчен ли. Вместо того чтобы глядеть в пол, как полагалось благовоспитанной барышне, она подняла глаза. Мужчина отпрянул – так странен сначала показался ему взгляд девочки. Потом расхохотался:

– Хороша! Вон какие глазищи… Да здорова ли? Бледна что-то.

– Здорова, – успокоил Дьёрдь, подмигивая. – А что бледна, так то порода и женские штучки.

– Негоже девушке из благородной семьи быть краснощекой подобно крестьянке, – вмешалась Анна.

Гость согласно покивал и повторил:

– Но хороша…

Эржебета действительно была хороша – необычной, колдовской красотою. Каждый, кто видел ее впервые, поражался контрасту белой шелковистой кожи, иссиня-черных волос и бездонных глаз. Поначалу внешность девочки даже отпугивала, но потом на ее удивительное лицо хотелось смотреть еще и еще. Эта красота притягивала, манила и словно бы наводила морок.

Анна тайком вздохнула. Кажется, все сладилось. Она увела дочь из комнаты. Между тем гость с Дьёрдем пожали друг другу руки – сговор состоялся.

Потом лишь Эржебета узнала, что водили ее на смотрины, да не к кому-нибудь – к самому эрцгерцогу Томашу Надашди, аристократу древнего рода и самому важному из евангелистов Венгрии. Гроза турок, соратник династии Габсбургов, богатейший человек, покровитель образования, благотворитель и добрый семьянин искал невесту для сына.

– Тебе посчастливилось, доченька, – объясняла Анна. – Тебя берут в прекрасную семью, ты станешь женой достойного человека. Ференц Надашди – прославленный воин и примерный сын. Ты полюбишь его.

Эржебета молчала, ждала, что еще скажет мать. Анна продолжала:

– Свадьба будет через четыре года, а пока ты – просватанная невеста. Но решено отправить тебя в семью Надашди, в замок Шарвар. Достопочтенная Оршоля Надашди, твоя будущая свекровь, хочет сама заняться воспитанием невестки… Только не плачь! – воскликнула она, увидев, как дрогнули алые губы дочери.

Эржебета и не думала плакать. Она улыбалась. Наконец-то свобода. От этого замка, от связанных с ним тяжелых воспоминаний, от Иштвана, который смотрит злобно и жадно, как побитая собака. И кто знает, может быть, она сумеет освободиться даже от Черного человека?

– Что ж, я рада твоему благоразумию, – прохладно сказала Анна, выходя из комнаты.

Ее немного задело, что девочка даже не огорчилась разлуке. Анна давно уже перестала понимать дочь – с того самого дня, когда Эржебета пришла в себя, и ее глаза налились тьмою. Мать боялась признаться в этом даже себе, но она чувствовала облегчение оттого, что Эржебета скоро уедет.

Замок Шарвар, май 1571 года от Рождества Христова

Бричка, запряженная четверкой вороных, въехала в ворота замка. Следом скакала охрана, далеко позади тащились повозки, нагруженные приданым. В них ехали и девки, отданные в услужение Эржебете.

Уставшие от многодневной тряски Агнешка с Пирошкой, которым тоже выпало сопровождать барышню, с любопытством оглядывались по сторонам.

– Как-то нам тут поживется… – вздохнула робкая тощенькая Пирошка.

– Как бы пожилось, а не померлось, – насупилась Агнешка.

– Что ты, что ты – замахала руками ее подружка. – Бог даст, выдюжим. Главное, от барчука бешеного уехали.

– От бешеного уехали, к бешеной приехали, – не сдавалась Агнешка. – Барышня, она ведь тоже не проста. Видала, губы у ней какие кр-раснющие? Как кровь. Лидерка она, точно тебе говорю, как есть лидерка!

Пирошка всегда, открыв рот, слушала подругу и признавала ее правоту. Но сейчас вдруг решительно воспротивилась:

– Наговоришь ты, Агнеша. Язык у тебя без костей! Барышня как барышня. Хоть раз она тебе что плохое сделала? Или, может, на конюшню отправляла?[3] Не злая она. Просто несчастливая…

Агнешка, не ожидавшая такого отпора, надулась и замолчала.

Эржебете сразу не понравился этот замок. Он стоял на равнине, невысокий, приземистый. Скучный.

Как и его хозяйка, которая вышла на крыльцо, встречая гостей.

Оршоля Надашди была невысока ростом, худощава и сера, как небо поздней осени. Серое платье напоминало монашеское: без всяких вышивок, отделок и украшений, лишь поверх юбки – белоснежный накрахмаленный передник. Серые волосы – русые с сединою, серые тусклые глаза. И даже покрытое морщинами лицо словно припудрено серой пылью времени.

Она увидела Эржебету, и тонкие губы сложились в кисленькую улыбку, которая должна была выражать радушие:

– Добро пожаловать, дитя.

Эржебета подумала, что голос хозяйки тоже сер, тускл и ломок. Оршоля ей решительно не нравилась.

– Как прошло путешествие, дитя?

Девочка едва стояла на ногах: тело затекло от долгого сидения, от тряски тошнило, а голова болела и кружилась. Однако она не могла в этом признаться. Батори не жалуются.

– Спасибо, госпожа Надашди. Все хорошо.

Оршоля критически оглядела девочку:

– Мда? Что-то ты бледна, дитя. Ступай, Анка проводит тебя в твои покои. Обед через полчаса.

«Покои» оказались серой скучной комнатой. Узкая кровать, шкаф у стены, сундук, стол, стул, зеркало в простой деревянной раме… Все удобно, но слишком уж просто. Никаких украшений, позолоты, резьбы. Будь комната поменьше, ее можно было бы принять за келью.

Так началась ее жизнь в Шарваре. Жизнь, которую Эржебета сразу невзлюбила. С первого же дня Оршоля взялась перевоспитывать девочку, стараясь вылепить из нее достойную жену своему обожаемому сыну Ференцу. Спокойно, методично и чрезвычайно нудно вколачивала в голову Эржебеты знания, которые, по ее мнению, должны были превратить беспечного ребенка в образцовую хозяйку.

– Ты не так отдаешь приказания, дитя. Слишком резко, слишком отрывисто. Служанка может не расслышать, а переспросить побоится. Потом ты же будешь недовольна, что твое распоряжение не выполнено или выполнено неточно. Приказы следует отдавать ровным тоном, говорить при этом громко и внятно…

– Должно наблюдать за чисткой серебра лично, пока не убедишься, что оно сияет. Затем пересчитать приборы – увы, попадаются вороватые слуги. Чтобы такого не случилось, хозяйка замка должна точно знать, сколько и чего у нее имеется…

– Ты одета слишком вольно, дитя. Такой яркий цвет и платье, открывающее шею, не подобает воспитанной девице…

Оршоля умудрялась, кажется, быть во всех местах одновременно или умела ходить сквозь стены. Стоило Эржебете спрятаться в укромном уголке, чтобы передохнуть, подумать над происходящим, как хозяйка тут же появлялась рядом, нависала над девочкой, ханжески поджав тонкие губки. Она никогда не бывала довольна, никогда не хвалила Эржебету. Лишь поучала, воспитывала, осуждала, приказывала. Зудела, как комар, которого хотелось прихлопнуть.

К концу дня Эржебета уже всей душою ненавидела будущую свекровь.

К концу недели она ненавидела замок, со всеми домочадцами.

К концу месяца ненавидела самую жизнь.

К концу лета она поняла, что все ее горести суть пушинки одуванчика, дунь – и разлетятся.

Потому что на свете есть Ференц.

Он влетел в ворота на гнедом скакуне. Соскочил, кинул поводья конюху, быстро пошел через двор. Эржебета вместе с Оршолей вышла на крыльцо, жадно разглядывала юношу, о котором прежде лишь слышала.

Он был высок и широкоплеч, кудрявые черные волосы опускались на воротник зеленого кафтана. Черные, почти как у Эржебеты, глаза смотрели колюче. Смуглым скуластым лицом, густыми бровями, крупным горбатым носом, тяжелым подбородком Ференц походил на отца, и лишь тонкие губы напоминали материнские.

Он взбежал на крыльцо, поцеловал Оршолю, почтительно поклонился Эржебете. От него пахло конским потом, пылью дорог, полынью, костром… и ко всему этому букету примешивался слабый, едва заметный металлический аромат крови.

Один короткий взгляд, равнодушный, может быть, почти пренебрежительный – но и его хватило, чтобы у Эржебеты подкосились ноги. Ференц был великолепен. Безоговорочно, бесконечно. Это был ее мужчина – сильный, уверенный, жестокий.