Моряков вскоре уговорили разойтись.

На сей раз беды удалось избежать, однако мятежные настроения не убывали.

Требовался козел отпущения, и, как всегда в таких случаях, взоры лондонцев обратились к канцлеру. Зеваки, стоявшие целыми днями перед роскошным домом Кларендона на Пиккадилли, шептали друг другу, что, дескать, вон какие палаты выстроены на деньги, полученные от французского короля в благодарность за Дюнкерк; другие вспоминали, что канцлер, не будучи даже дворянином по происхождению, породнился с королевским домом через брак его дочери Анны Гайд с родным братом короля. Потому-то, уверяли они, он и сосватал Екатерину Браганскую за короля: видно, знал, что у нее не будет детей и что, стало быть, престол достанется отпрыскам Анны. Постепенно Кларендона начали обвинять во всех постигших Англию бедах, и немалую лепту в раздувание этой всеобщей ненависти внесли Бэкингем, подстрекаемый леди Кастлмейн, Арлингтон и почти все королевские министры.

На дереве напротив дома канцлера красовалась самодельная виселица с надписью:

«Эх, вздернуть бы того на осину,

кто променял Дюнкерк на Танжер

и пустоутробную Екатерину!»

Таким образом, и в продаже. Дюнкерка, и в приобретении совершенно бесполезного порта Танжер, и даже в бесплодии королевы оказался повинен канцлер Кларендон.

Желая поскорее избавиться от меланхолии, король вместе со своим архитектором Кристофером Реном уже разрабатывал план перестройки Сити и одновременно убеждал парламент в необходимости изыскать средства для переоснащения кораблей, чтобы в начале весны они были готовы к встрече с противником. Время от времени он также пытался искать утешения у женщин — но не утоленная до сих пор страсть к Фрэнсис Стюарт не позволяла ему в полной мере насладиться их милостями. Некоторые из приближенных короля, понимая всю глубину его страсти к Фрэнсис Стюарт, напоминали ему, как поступал в подобных обстоятельствах его почтенный предок Генрих Восьмой. Главным советчиком короля в этом вопросе, безусловно, был герцог Бэкингем, который, к немалой досаде Барбары, продолжал делать ставку на Фрэнсис Стюарт.

Не пора ли подумать о разводе? — намекали королю его благожелатели. Народу и прежде не по душе была католичка на троне, а после таких небывалых бедствий стоит только шепнуть — и все поверят, что великий пожар — дело рук папистов. Тогда ни один англичанин и ни одна англичанка не захочет долее видеть своего короля супругом проклятой иноверки. Более того, королева оказалась бесплодной, и одно это является уже достаточным поводом для развода. Ведь королю необходимо иметь наследника, а Карл неоднократно доказывал, что в бесплодности брака его вины нет.

— Получить развод в вашем случае совсем нетрудно, — уверял его Бэкингем. — Тогда вы, Ваше величество, вольны будете сами выбрать себе супругу. Думаю, вряд ли госпожа Стюарт отвергнет корону!..

Соблазн был велик: Фрэнсис превратилась для короля в настоящее наваждение. Из-за нее он растерял всю свою веселость, гневался по любому поводу, много грустил и стремился к уединению, хотя раньше почти всегда предпочитал шумную компанию. Нередко он, как и в первый год после возвращения, запирался с аптекарями в своей лаборатории — но разве это могло ему помочь? Ему нужна была только Фрэнсис — ибо он любил. О, согласись она стать его возлюбленной — он забыл бы с нею и о сегодняшней безрадостной действительности, и о тревогах и заботах завтрашнего дня...

Но тут Карлу вспоминалась Екатерина в пору их медового месяца, с ее наивным желанием ему угодить, с ее открытостью и любовью. Он был не прав, заставляя ее принять Барбару... Нет! Как бы он ни любил Фрэнсис, он не мог проявить такую жестокость к Екатерине.

Посему он продолжал грустить, и только Кларендон с его неизменной самоуверенностью выводил его из себя.

— Вашему величеству следовало бы уделять больше внимания делам государственным, нежели увеселительным прогулкам и утехам с леди Кастлмейн! — Это или нечто подобное старик нередко повторял и прежде, но тогда король выслушивал его слова с терпеливой улыбкой.

Теперь же канцлеру велено было знать свое место и не совать носа в личные дела государя.

Кларендон упорствовал: он гордился своей откровенностью, хотя и знал, что она вредит ему в глазах окружающих. Однако единственным его стремлением, говорил он, было и остается выполнение своего долга.

Канцлер считал, что Фрэнсис Стюарт оказывает на короля пагубное воздействие и что, следовательно, лучше всего выдать ее замуж как можно скорее. Кстати, один ее кузен — тоже Карл и тоже Стюарт, носивший титул герцога Ричмонда, — недавно овдовел и, будучи, как и многие молодые люди, поклонником Фрэнсис Стюарт, мечтал на ней жениться. Он был богат, знатен и, так же как Фрэнсис, приходился королю дальним родственником. Поэтому канцлер призвал Ричмонда к себе и настойчиво посоветовал ему продолжать ухаживания. Убедившись же, что молодой герцог сам только о том и грезит, Кларендон попросил аудиенции у королевы. Итак, королева и канцлер снова смотрели друг на друга.

Увы, от перенесенных страданий Екатерина отнюдь не похорошела. Она, разумеется, знала о растущей враждебности к ней подданных: лондонцы сочиняли о ней злые и непристойные, в духе времени, куплеты, которые распевали на улицах.

Она также догадывалась, что некоторые королевские министры настраивают против нее короля: в последнее время Карл стал к ней особенно внимателен, и Екатерина, теперь уже неплохо знавшая своего супруга, видела в этом проявление жалости к ней и стремление устоять перед увещеваниями министров.

Сердце Екатерины цепенело от отчаяния. Что, если они все-таки уговорят короля избавиться от нее? Что будет с нею? Куда ей податься? Назад в Португалию, где ее братья грызутся из-за короны? Явиться домой, опозоренной королевой, отверженной супругом за то, что она не сумела родить ему наследника, как не сумела заслужить любовь его и его подданных?.. Нет! Только не в Португалию! Остается монастырь. Она представляла годы и годы — ведь она еще так молода — унылого колокольного звона, вечерних и утренних богослужений и молитв. И все это время ей придется душить в себе невыносимую тоску — ибо, что бы ни случилось, забыть Карла ей уже не суждено; она будет любить его до самого своего смертного часа.

Прошлую ночь, отказавшись от всех соблазнов, он провел с нею, потому что от страха перед неведомым она занемогла. Ее била крупная дрожь.

О, как она презирала себя теперь! Даже получив возможность быть с ним наедине, она не умела ею воспользоваться. Могла ли она после этого рассчитывать на какие-либо чувства с его стороны, кроме жалости? Что же до его доброты к ней, то ведь она

объясняется отнюдь не ее красотою или умом, но лишь благородством его сердца. Когда посреди ночи ей сделалось дурно, он собственноручно подносил ей тазик и держал ее голову, и утешал ее, а потом позвал служанок, чтобы ей сменили белье и сделали все необходимое, сам же беспрекословно оставил супружеское ложе и удалился в другую комнату.

Да, она могла надеяться на его доброту — но не любовь.

Вот о чем думала Екатерина, когда в ее апартаменты провели Кларендона.

Канцлер, как всегда, говорил прямо и безапелляционно.

— Вашему величеству должны быть известны слухи, касающиеся госпожи Стюарт.

— Да, милорд, это так, — призналась Екатерина.

— Согласитесь, Ваше величество, что для двора будет лучше, если госпожа Стюарт поскорее выйдет замуж и, возможно, даже на некоторое время удалится из Лондона. Неплохой партией для нее может оказаться ее кузен, герцог Ричмонд. Думаю, тем, кто желает госпоже Стюарт добра, следует позаботиться о том, чтобы этот союз осуществился.

— Вы правы, милорд.

— Вашему величеству нелишне было бы переговорить об этом с герцогом, а также предоставить молодым людям возможность беспрепятственно видеться.

До боли сжав сплетенные пальцы рук, Екатерина сказала: