— Если б я был королем, я бы примерным образом наказывал подобных особ!

— Восставая против нее, вы вредите себе — вы расстраиваете вашего отца. Единственный способ решения таких ситуаций — просто отказываться с нею говорить.

— Я так и делаю. Но знаете ли вы, что отец вчера устроил так, чтобы она ехала в моем экипаже? Ни я, ни моя жена не сказали ей ни слова.

— Делать вид, что кого-то просто не существует, — гораздо действеннее, чем оскорблять впрямую, — прокомментировала королева. — А теперь расскажите мне, какими празднествами вы с Марией Жозефиной намерены отметить столь славное событие, как рождение сына?

Вы знаете, что в Нотр-Дам состоится благодарственное богослужение.

— Но народу захочется процессии, танцев на улице, бесплатного вина.

— Они его не получат. Народ и так уже слишком многое себе позволяет. Я предлагаю дать приданое шестистам девушкам, которые докажут свое благочестие.

Королева улыбнулась — они с сыном были одной породы.

— И в один прекрасный день, — сказала она, — народ Франции назовет вас своим королем.

Дофин прикрыл глаза, он не хотел, чтобы мать видела, как но взоре его вспыхнула надежда, более того, он не желал признаваться в этих надеждах и себе самому.

Он верил, что парижане мечтают о том дне, когда раздастся традиционный крик: «Король умер! Да здравствует король!», но при этом отказывался думать, что и сам мечтает об этом дне. Он просто полагал, что если церковная партия возьмет верх и эту Помпадур прогонят, французы станут более счастливой нацией.

Королевский кортеж приближался к Нотр-Дам — это был тот случай, ради которого Луи обязан был прибыть в Париж.

Народ наблюдал за ним молча — ему давали понять, что в Париже в нем нуждаются не больше, чем он сам в этом городе.

Он сидел прямо, и смело встречал взгляды тех, кому удавалось заглянуть в экипаж. В нем было достоинство, которое не могли не признать даже те, кто отказывал ему во всех прочих положительных качествах.

Выкрикивать проклятия королю в лицо, а не за спиной, было непросто. Он был украшен знаками государственной власти, он являл собою очень внушительную фигуру, а рядом с ним восседала королева, весьма заурядная толстая женщина, начисто лишенная королевской стати, и вопреки самим себе парижане испытывали гордость за своего короля.

Они вспоминали, что он — Луи Бурбон, из великой королевской семьи, потомок столь любимого ими Генриха Четвертого, который — и это они были вынуждены признать — имел огромное количество любовниц, чуть ли не большее, чем все остальные французские короли. И пусть Генрих Четвертый был греховодником, он любил свой народ и хорошо ему служил, так что при виде двигавшегося к Нотр-Дам экипажа они на мгновение забывали о своей ненависти к королю.

Однако дурные чувства совсем подавить непросто — ведь они так долго жаловались друг другу на своего короля, что теперь им было нелегко радоваться при его виде. Дорога на Компьен еще не забыта. И не забыт тот факт, что лишь по этому великому случаю король приехал в Париж.

Правда, на всем пути от Версаля до Нотр-Дам де Пари раздавались возгласы: «Да здравствует король!», но они были редкими и поговаривали, что кое-кто из придворных специально заплатил крикунам, дабы те разжигали энтузиазм толпы. Вот так и ехал этот король, дабы возблагодарить Господа за то, что он даровал ему внука и наследника. Ехал с таким видом, будто не ведал о своей непопулярности, будто забыл он о тех временах, когда народ Парижа приветствовал его радостными криками и называл Обожаемым.

А в соседнем экипаже ехали дофин и его жена. «Это будет счастливейший день в моей жизни», — твердила она себе. Рядом с нею сидит супруг, он ее любит, вся Франция празднует рождение их сына, который в один прекрасный день станет королем...

Ради этого она и прибыла во Францию — маленькой пятнадцатилетней девочкой, запуганной девочкой, ведь ей без конца твердили, что она должна снискать расположение королевского семейства, ибо это расположение — величайшая честь для нее.

И она никогда не сможет забыть, какой холодный прием оказали ей королева и ее будущий муж. Он сразу же возненавидел ее, потому что очень любил свою покойную жену и отверг бы любую женщину, которая попыталась занять ее место. Если бы не ее золовка Анна Генриетта, она бы так никогда и не поняла истоки этой ненависти. Спасибо Анне Генриетте — она ей все объяснила, и спасибо королю — он был так добр к ней, и она всегда будет его любить.

Ах, как жаль, что между королем и дофином сложились такие отношения — она всегда будет служить интересам дофина, и всегда будет любить короля, который тоже относится к ней с любовью. И хотя Луи знал о сборищах в апартаментах дофина, на которых присутствовала и она, король никогда ее за это не упрекал. Король понимал, что Мария Жозефина должна во всем следовать за дофином, а она прекрасно знала, что хотя он и относится к ней с симпатией, но все же считает ее несколько скучноватой — ведь ей не достает ни ума, ни обаяния, она совсем не похожа на таких блестящих женщин, как маркиза де Помпадур.

И тот факт, что все блестящие представители королевского двора считали ее и дофина людьми неинтересными и скучными, лишь заставляло короля подчеркивать свою к ней симпатию — он всегда прислушивался к словам Марии Жозефины с таким видом, будто она говорит такие же занимательные и мудрые вещи, как Помпадур.

— Как вам повезло, — как-то раз сказал ей король, — что у нас такой преданный супруг.

Действительно повезло. Верные мужья — это большая редкость при французском дворе, и она побаивалась, что в один прекрасный день и ее дофин примкнет к большинству и заведет себе любовницу.

Нет, нет, сегодня нельзя предаваться таким мыслям! Но почему так тихо на улицах? Почему люди собираются группками и молча, мрачно провожают взглядами королевский экипаж?

Она обратила внимание на то, какими исхудавшими, изможденными кажутся некоторые из парижан, какая поношенная на них одежда. Говорили, что в Париже царит бедность, и виной тому высокие налоги. Цена на хлеб постоянно росла, сообщали о стихийных бунтах возле хлебных лавок.

Они уже возвращались из церкви в Версаль, когда заметили, что возле моста Ла Турнель толпа как будто стала гуще. Экипаж короля и королевы двигался в тишине, которую вполне можно было назвать враждебной. Мария Жозефина невольно придвинулась поближе к супругу.

В толпе слышался ропот, и жена дофина, осторожно выглянув в окошко, заметила, что женщины, из которых в основном толпа и состояла, надвигались все ближе и ближе и стража удерживала их уже с трудом.

И вдруг одна из женщин вырвалась из толпы, бросилась к экипажу и вскочила на подножку.

— Хлеба! — кричала она. — Дайте нам хлеба! Мы голодаем!

Стражники пытались спихнуть ее, но дофин их остановил.

— Бросьте им денег! — приказал он.

—Деньги! — заревела толпа. — Нам не нужны ваши несколько луидоров, монсеньор! Дайте нам хлеба! Хлеба! Хлеба!! Дофин высунулся из окошка и произнес:

— Мне понятны ваши страдания. И я сделаю все, что в моих силах.

Воцарилась тишина. Люди слышали о благочестии дофина. Он не предавался излишествам, он не душил людей налогами ради того, чтобы построить очередной дворец. И поговаривали, что значительную часть своих доходов он отдавал беднякам. Одна из женщин воскликнула:

— Мы вас любим, монсеньор! Но вы должны прогнать эту Помпадур, которая правит королем и разрушает королевство. Если б она нам сегодня в руки попалась, мы бы ее на клочки разорвали!

— Добрые люди, я буду служить вам верой и правдой! — пообещал дофин, приказал начальнику стражи разбросать в толпе деньги, и экипаж тронулся.

Мария Жозефина сидела бледная, как полотно. Она дрожала и с трудом удержалась от желания броситься супругу на грудь и разрыдаться.