— Он очень плох, мама. Я не знал, чем ему помочь. Я просто ехал дальше.

Она снова медленно приблизилась к фургону и положила руку на голову мужа.

— Мистер Гульд, дорогой! Мистер Гульд, дорогой!

— Он умер, мама? Мама! Папа умер?

Она увидела легкое движение век, он пытался открыть глаза, и сорвала свой капор, чтобы защитить его от солнца.

— Нет, милый, он не умер.

— Дебора? — Его шепот был едва слышен.

— Да, мой дорогой, это Дебора.

Его голова качнулась в сторону, и он опять потерял сознание.

ГЛАВА XLVIII

Впоследствии она совершенно не могла вспомнить, спала ли она в этот первый месяц, но наконец настал день, когда Дебора поняла, что ей удалось вернуть его к жизни. Вскоре он смог гулять с ней в лесах вокруг дома в Бернейвилле. Но он изменился.

— У меня даже нет удовлетворения от сознания, что меня ранили в бою, — ворчал он. — Просто случилось так, что я оказался удобной движущейся мишенью для какого-то янки, упражнявшегося в стрельбе из пистолета.

Деборе пришлось привыкать к тому, что он больше не шутил, даже с детьми. Она справилась с гангреной в ране; она должна как-нибудь преодолеть негодование, которое, как она чувствовала, росло у него в душе.

— Это более, чем негодование, — сказал он. — Разве ты не понимаешь, что я развиваю в себе ненависть? Мне было очень тяжело, Дебора, когда приходилось убивать янки, но раз они продолжают бойню после того, как уже одержали верх, мне надо уметь ненавидеть, чтобы продолжать тоже.

— Нет, пока ты здесь с нами, не надо. Сейчас время отдохнуть и успокоиться. Пусть Бог тебе подскажет, что надо делать. Ты слишком еще слаб, чтобы знать. Сейчас, мой любимый, будем благодарны, будем радоваться. Ты еще слаб, но поправляешься. Это единственно важное.

Он тяжело опустился на упавший ствол.

— Да, я поправляюсь, и мне приказано явиться к моей части в Саванне, как только я буду в состоянии. — Он закрыл лицо руками. — Я уже в состоянии, насколько это вообще возможно для меня.

— Мистер Гульд, дорогой, за все годы, что я была твоей женой, я ни разу не позволила себе открыто противоречить тебе, а сейчас я возражаю. Ты еще недостаточно физически силен, чтобы вернуться в армию.

— Мое физическое состояние гораздо лучше, чем моральное. В противоположность остальной благородной армии Конфедератов, я понимаю, что мы потерпели поражение. Немного пользы им будет от того, что их капитан вернется, но я возвращаюсь.

Он вернулся в свою часть в Саванне в самое время, чтобы выполнить приказ об эвакуации города прежде чем Шерман его займет; он успел, вместе с последней беспорядочной группой Конфедератов, промчаться по понтонному мосту за несколько минут до того, как тот был взорван. И во время бегства ему стало так страшно, как никогда ранее. Он боялся не смерти, а жизни.

«27 декабря 1864 года.

Бивуак близ Саванны

Моя Дебора!

Физически я чувствую себя нормально, но морально более подавлен, чем даже во время безумия. Мы только что видели такое, что считается газетой, и я списал короткое сообщение о праздновании в Саванне дня рождения твоего Бога, Иисуса Христа.

"Его Превосходительству Президенту Линкольну.

Разрешите преподнести Вам в качестве рождественского подарка город Саванну и полторы сотни тяжелых орудий, и очень много боеприпасов, а также двадцать пять тысяч тюков хлопка.

Шерман, генерал-майор".

Наш конец близок. Я слышал, что на Сент-Саймонсе большие разрушения. Я знаю, что ты ожидаешь ребенка, моя Дебора, но даже если меня скоро демобилизуют, то в том душевном состоянии, в каком я нахожусь, я не могу вернуться к тебе, пока каким-нибудь образом не вернусь на остров, чтобы своими глазами увидеть, что они сделали с нашим домом. Не проси меня приехать, мне придется отказать тебе. Сколько времени еще мне придется просидеть в этой вонючей дыре, которую армия Конфедератов называет бивуаком, я не знаю. Весной я буду иметь возможность, если надо, вплавь добраться до Сент-Саймонса. Я только знаю, что не могу успокоиться или собрать воедино отрезки моей жизни, пока там не побываю, — один. Когда будешь писать Мэри, будь добра сообщить ей. Я не научился ненавидеть, и теперь поздно пытаться. У меня только в душе пусто и мне страшно, и я слишком стар, чтобы обманывать себя надеждами на то, что у нас есть что-то впереди, кроме безысходности. Единственная моя надежда — на поездку на остров. Один раз я там нашел себя; может быть, так будет опять. Мне сейчас не следует быть с теми, кто меня любит. Я вернусь к тебе, когда выясню насчет Блэк-Бэнкса.

Твой преданный муж Хорейс Банч Гульд».

ГЛАВА XLIX

9 апреля 1865 года Ли сдался Гранту при Аппотоматоксе, а генерал Джонстон, восстановленный в прежней должности после сражения при Атланте, сдался Шерману 26 апреля в Дареме, в Северной Каролине. Хорейс был демобилизован близ Саванны в таком изнуренном состоянии, что ему понадобились две недели, чтобы попасть в Брансуик. Восемьдесят пять бесконечных миль пешком; он спал в лесах около болот, он питался тем, что мог найти без ружья. Вдоль соленых рек было много устричных отмелей. Иногда ему удавалось найти батат на брошенном, неухоженном огороде, и это давало некоторое разнообразие.

Он добрался до Брансуика в середине мая, таким ясным, теплым утром, что у него навернулись слезы ностальгии, пока он бродил вдоль старой береговой линии в поисках возможности переехать на остров Сент-Саймонс. Его было видно за пятью солеными заливами; он лежал спокойный, зеленый, знакомый, но все же недостижимый.

Федеральное правительство учредило ряд контор в Брансуике, и улицы были заполнены чужими людьми. Он больше часа проходил, не встретив никого знакомого — ни черного, ни белого. Он был почти дома, но никогда не чувствовал себя так далеко.

Наконец он заметил крупного мужчину, хлопавшего в ладоши, чтобы подозвать негра. Негр, улыбаясь, поспешил подойти, снял свою старую шляпу, получил монету от мужчины, по виду состоятельного, и пошел к лодке — довольно большой, привязанной как раз ниже того места, где стоял Хорейс.

— Куда ты едешь? — крикнул он негру.

— Сент-Саймонс, остров, сэр.

У Хорейса забилось сердце.

— Ты можешь взять лишнего пассажира?

Негр внимательно осмотрел его. Он был небрит, его старый серый офицерский китель был застегнут на единственную сохранившуюся пуговицу, его забрызганные сапоги были привязаны тряпками.

— Да, сэр, перевезу — за деньги.

Хорейс ни разу в жизни не слышал, чтобы негр просил денег.

— Сколько?