Мало кого из собравшихся тревожили сомнения. Да и те не отважились бы сейчас открыто высказать их, настолько все были возбуждены и исполнены веры. Все же у Сыки никак не укладывалось в голове, почему ни Штраус, ни ходоки ничего не написали о венском решении. Но из беспокойного раздумья его вывел Козина, напомнивший, что у начальства и панов лучше налажено сообщение с Веной, чем у них.

Так или иначе, сейчас все будет ясно. Толкотня прекратилась, но сдержанный гул голосов отражался эхом от белых стен замка. И вот… наконец! Слуга распахнул окна в канцелярии, одно, другое… В правом показался человек в длинном парике, в черном кафтане, с бумагой в руках. За ним подошел другой и стал рядом. И этот был в таком же парике, но кафтан его сверкал золотым шитьем. Это был новый краевой гетман Гора. В воздухе замелькали широкополые шляпы. Ходы в знак почтения обнажили головы перед представителем императорской власти. В это время в другом окне показался Ламмин-гер. От Матея Пршибека не укрылась злобная усмешка пана, когда взгляд его водянистых глаз упал на густую толпу ненавидевших его ходов.

Наступила мертвая тишина. Подняв руку, гетман объявил, что он привез решение по делу, разбиравшемуся в связи с поданной ходами жалобой, и говорит сейчас от имени его императорского величества… А посему надлежит в почтительном молчании выслушать то, что будет ходам объявлено, и впредь поступать сообразно объявленному. Произнеся эту краткую речь, гетман кивнул секретарю, который развернул бумагу и приготовился читать. Козина почувствовал, как у него сильнее забилось сердце. Все затаили дыхание, не шевелились.

Раздался голос чиновника. Бумага излагала жалобу ходов и постановление об учреждении комиссии,—все известные вещи, которые не могли успокоить огромное нетерпение слушателей. Это было как пытка, каждый мучительно ждал, когда же, наконец, дойдет до самого решения. И вдруг!.. Словно молния ударила в толпу. Все вздрогнули.

— «Ходы,—читал секретарь,—давно лишились своих прав и привилегий, а так как в 1668 году им было строжайше предписано регреШит зПепйит, то есть вечное молчание, и так как они, невзирая на это, осмелились вновь добиваться упомянутых прав и привилегий, то за этот своевольный и дерзкий поступок они заслужили строгое взыскание и наказание. Тем не менее они получат прощение, с тем, однако, непременным условием, чтобы они впредь не устраивали тайных сборищ, не бунтовали, а равно не подавали и не посылали никаких петиций, прошений или жалоб по поводу своих мнимых прав».

Пока секретарь читал, во дворе царила полная тишина. Чем дальше, тем полнее и тягостнее становилось молчание. Ходы были ошеломлены. Порою кто-нибудь резко оборачивался к соседу и молча встречался с ним смятенным взглядом. Чем крепче была надежда, тем больнее было разочарование. У всех словно язык отнялся. Ведь это невозможно! Прислать подобный ответ! Чиновник прочел роковое место и на мгновение замолк. Над толпой еще висела зловещая тишина, и вдруг из груди кого-то обманутого, оскорбленного мощно грянуло в эту свинцовую тишину:

— Это неправда!

Первый порыв вихря, предвещающий бурю, ворвался во двор. И сразу взметнулись тысячи гневных возгласов, воздух наполнился криком негодующих ходов. Этими словами было сказано все. Грозный рев толпы служил ответом краевому гетману и бурной поддержкой человеку, кинувшему эти два слова. То был Козина. Он выступил из толпы и остановился прямо против окна. Высоко подняв голову и глядя горящими глазами в лицо гетману, он заговорил. Едва только в толпе услыхали голос Козины, крики стали стихать, и вскоре водворилась тишина.

— Это неправда, этого не может быть! —восклицал Козина.—Если бы то, что здесь читали, было правдой, если бы у нас не было никаких прав и привилегий, то это сказал бы нашим ходокам в Вене сам император. И зачем бы стали назначать комиссию, если бы наши права утратили силу?

Ламмингер, точно ужаленный, весь передернулся и высунулся из окна, но тотчас же отшатнулся назад, отброшенный новым взрывом бешеных криков.

— Верно! Верно! —гремело со всех сторон среди бури оглушительных гневных возгласов.

— И наши тоже нам написали бы! —кричал Эцл, обращаясь к толпе.

Гетману пришлось ожидать, пока шум несколько стих.

— Кто из вас подал жалобу? — крикнул он из окна.

— Мы все! Я! Я! Мы все! —прозвучал единодушный ответ. Толпа напоминала разволновавшееся озеро. Кое-где вокруг

более пылких смельчаков стали образовываться плотные кучки людей. Краевому гетману удалось все же еще раз обратиться с речью. Он предупреждал их и призывал к спокойствию. Волнением и криками делу не поможешь, они уже достаточно повредили себе своими проступками против барона фон Аль-бенрейта — тем, что самовольно охотились в его лесах, не выходили на барщину, не платили податей, избивали его слуг и забылись до такой степени, что нанесли возмутительнейшее оскорбление самому барону.

Общий смех прервал в этом месте гетмана. Гетман, однако, не смутился и продолжал, повысив голос:

— Дошло дело до того, что ваш пан не чувствует себя в безопасности среди вас и вынужден просить солдат для охраны!

Дикий рев снова прервал речь гетмана.

— Солдат? Против нас? Стрелять в нас? —раздались отовсюду вопли отчаяния.—Войско против нас! Это живодер!—Над разъяренной толпой блеснул чекан, один, другой, третий, и через мгновение целая туча страшных палиц грозила панскому окну.

Ламмингер поспешил скрыться.

— Именем его императорского величества!..—надрывался гетман. Ему много раз пришлось повторять этот возглас, пока он был услышан толпой.

— Войска уже были посланы, но ваши ходоки просили во дворце…

— Кто дал им право? —воскликнул Эцл-Весельчак.

— Они подписали бумагу, составленную вашим прокуратором…

— Негодяй! Никто его не просил! Он подкуплен!

— Подкуплен! Подкуплен! —кричали в толпе.

— Делайте, как хотите, но я даю вам добрый совет. Повинуйтесь и исполняйте, что вам велят. Тут дальше говорится в решении, что вы должны в моем присутствии под присягой обещать покорность своему милостивому пану, барону фон Альбенрейту. Только в этом случае вы можете получить прощение…

Он недоговорил. Дикий взрыв возмущения привел отважного чиновника в смущение.

— У нас еще есть наши грамоты! —кричал гетману Эцл.

— Не будем присягать! Не будем! Мы не обязаны! —раздавалось среди бури яростных криков.

И вдруг громовой голос покрыл эту бурю:

— На Ломикара!

Это был голос Матея Пршибека. И весь двор ответил ему:

— На Ломикара! Смерть ему! Вей Ломикара! И лес чеканов грозно поднялся над толпой.

Гетман хотел было сделать еще одну попытку уговорить толпу. Секретарь, дрожа от страха, умолял его не подвергать их обоих опасности. Ламмингер тоже подошел к гетману и, бледный как смерть, просил его оставить эгих бунтовщиков в покое. Снизу заметили Ламмингера, мелькнувшего в окне. Это подлило масла в огонь. Рев голосов загремел яростнее. Матей Пршибек, постршековский Брыхта, молодой Шерловский, а за ними и другие с поднятыми чеканами ринулись к дверям замка, чтобы проникнуть внутрь. Но еще раньше их на крыльце очутились Козина и его дядя, Криштоф Грубый, драженовский староста. Они загородили собой дорогу к дверям. Драженовский староста стоял на ступенях лицом к ходам. Глаза его пылали, шляпа слетела, и длинные седые волосы развевались на ветру. Решительная минута придала ему силу и гибкость. Выпрямившись, как юноша, и сжимая в руке чекан, он твердо глядел в лицо ринувшимся к дверям разъяренным людям.

— Ни шагу дальше! —крикнул он. Внушительный вид и суровый голос старого хода остановили даже Матея Пршибе-ка.—Что вы надумали? Убивать? Ходы вы или разбойники? Так вы хотите отстаивать свои права?

— Люди добрые! —восклицал, стоя несколькими ступенями выше, Козина.— Опомнитесь! Еще не все кончено! Надо еще проверить, правда ли то, что нам читали… В Вене нам скажут…

— И у нас еще есть право апелляции! —добавил «прокуратор» Сыка, взобравшийся на ступени рядом с Козиной.