О чем она еще говорила? О том, что я заняла ее место. Что за ерунда? Если кто и пытался занять чье-то место, так это она мое. «Я – Алена Озерская». Нет уж, Алена – я.

Темно-зеленая юбка, кремовая блузка, черные волосы, язык… Ее зовут Люба!

Тело мое затекло, в носу что-то распухло, трудно дышать, стук часов набегает волнами: то ударяет молотом, то отходит далеко – почти не слышно. Я помню, как билась в судорогах, я помню, как задыхалась, я помню, как умерла – в голове что-то лопнуло. Кто же тогда из нас Люба?

Звонок. Звонок в дверь. Наконец-то! Валера, милый, он пришел, он меня спасет!

Снова звонок – и тишина. Неужели ушел? Неужели не догадался толкнуть дверь – она не закрыта? Или догадался, вошел, сейчас будет в комнате?

Я напрягла слух до предела – ничего, тишина. Нет, вроде что-то… Шорох какой-то. Или мне только кажется? Мешают расслышать часы. Вскрик? Да, я явственно слышала вскрик. И кажется, половица скрипнула. Но где же он? Почему не торопится меня освободить?

Хлопнула дверь. Неужели ушел? Нет, этого просто не может быть! Или это не он, кто-нибудь из соседей? Не захотели связываться… Что же мне теперь делать?

Что мне делать, если это Валерий ушел? Если это Валерий не захотел связываться? Если решил, что в его обязанности, обязанности брошенного мужа, не входит спасать попавшую в беду жену?

Я-то его тогда тут же бросилась спасать. И он это знает, он об этом помнит.

Я бросилась, а он и тогда ничего не сделал, чтобы спасти меня. Принял как должное. Потом, конечно, благодарил, всячески восхвалял мою самоотверженность. Но по-моему, он больше гордился собой, чем мной: вот он какой бесценный субъект, ради него бросаются на амбразуру, ради него готовы на все. Потому я от него и ушла. А вовсе не из-за старости.

Тишина. Что же мне делать? Кромешная тишина, только часы стучат. Даже с улицы ни звука – в прошлом году мне поставили стеклопакеты на окна.

Это Валерий приходил, теперь я не сомневаюсь. Зашел, осторожно заглянул в комнату (на звонок его я не открыла, а дверь не заперта, значит, мало ли что?), увидел меня, увидел… Любу и поспешил уйти.

Но может, еще вернется?

Зеленая юбка, ужасное лицо, язык. Мы один на один проведем, вероятно, не один день. Если раньше я не задохнусь – нос дышит плохо, что-то там не в порядке, или я простудилась, бродя по дорожкам?

А если не задохнусь, сойду с ума. А если не сойду с ума (что маловероятно), останусь калекой – руки и ноги придется ампутировать. Очень хочется пить.

Неужели меня никто не спасет?

Мне вот что в голову пришло: эта девушка, Люба, – любовница Валерия. Наверное, она хотела выйти за него замуж, а он ей сказал, что мы не разведены и потому это невозможно. Может быть, она думала со мной договориться, а я стала на нее кричать. Вероятно, она его очень любила. Я ее понимаю – когда-то я и сама его очень любила. Несмотря ни на что.

Если она его любовница, это многое объясняет. Я в свое время на ее месте, возможно, тоже повесилась бы. Валерий – абсолютный эгоист, но во всем остальном он такой… Таких больше нет! Таких умных, таких интересных, таких талантливых людей, как он, больше нет на свете! Наши факультетские интеллектуалы по сравнению с ним просто недоумки. И так они гордятся своими мизерными знаниями, своими микроскопическими достижениями – смотреть противно. А Валерий… Он и во французской литературе разбирается лучше любого с нашего французского отделения. И нисколько этим не гордится, хотя он даже и не гуманитарий. И французский язык знает не хуже, а кроме того, у него еще в запасе английский и шведский. Да что там языки или литература, он во всем такой. К тому же фигура и внешность. А тут такая некрасивая, непрезентабельная Люба. Наверное, он ее совсем не любит. Мне, например, она ужасно не понравилась. Да и кому такая может понравиться? Эта ее зеленая юбка, дурацкая блузка, неухоженные цыганские волосы. Она совершенно за собой не следит. Ну может ли такая понравиться Валерию? Ну может ли он на такой жениться? Да она его будет позорить одним своим видом. К тому же истеричка и полная дура. Тут даже не будь меня, он все равно бы не женился. Зря надеялась. Никаких шансов у нее не было.

Никаких шансов. Но она зачем-то поселилась в моей квартире. И паспорт, как объяснить паспорт?

Паспорт никак объяснить невозможно.

Никакая она не любовница Валерия, тут что-то другое. Что?

Как же у меня болит все тело! Зачем она так сильно стянула веревки? Может быть, рассчитывала, что и я умру? Долго, мучительно буду умирать от ужаса, жажды и недостатка кислорода в крови. Кисти рук моих уже посинели, почти как ее лицо. Во рту пересохло. Я собиралась выпить кофе перед тем, как… но так и не выпила. Без воды и еды человек может продержаться довольно долго. Если, конечно, он не связанный человек. Если, конечно, перед глазами его не болтается труп.

Впрочем, к трупу я понемногу начала привыкать. Я закрываю глаза – теперь я могу их закрыть – и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю всю свою жизнь. Может быть, сама моя жизнь содержит ответ: что же такое со мной сегодня произошло? Мне становится совершенно ясно: произошло со мной, а не с этой странной девушкой Любой, кем бы она ни была.

Я вспоминаю… Детство – раннее, позднее. Зеленый двор, летний лагерь, слякотные тротуары, кусты у школы, занесенные снегом, ролики, санки, подружка Сима. В детстве моем никакого греха – обычное детство. Если бы это детство было не моим, я бы сказала: неинтересное, заурядное детство, даже нечего вспомнить. Разве что… Разве что пожар в школе. И чувство вины, которое до сих пор меня не оставляет. Пострадал пожарный, его увезли в больницу с тяжелыми ожогами. Я всегда считала, что произошло это из-за меня. Глупо было так считать, ужасно глупо. Школу я не поджигала. Я просто боялась опоздать. До звонка оставалось две минуты, а нужно было бежать еще целый квартал – успеть было невозможно. А первым уроком английский – опоздать нельзя, опоздание карается изгнанием из класса: длинные пустые коридоры, как катакомбы – школа большая и старая, построенная два века назад, – допрос уборщицы – вот сейчас доскользит ее тряпка, уткнется в мои ноги и начнется: опоздала? – и холодно от сквозняка, и некуда себя деть. Изгнание из класса как изгнание из племени, изгнание из рая. Я бежала и панически боялась опоздать, и понимала, что уже опоздала. И молила все силы, которые только существуют на свете, чтобы они вмешались, не допустили катастрофы, а я больше никогда, никогда… я буду вставать на полчаса раньше, я все, что угодно! А когда вбежала в школьный двор, увидела толпу – силы вмешались. Рассказывали, что произошло короткое замыкание в кабинете физики. Короткое замыкание – вот что они устроили, мои добрые силы. Мне стало так хорошо, так легко, так весело! А потом я узнала про пожарного.

Совесть опять заворочалась, заныла. Я открыла глаза, чтобы вырваться из воспоминаний, – и уткнулась в зеленую юбку. Боже мой, из-за чего я мучаюсь? Надуманная вина – вот теперь-то я действительно виновата.

Да в чем, в чем виновата? Я не знаю, кто эта девушка, нет моей вины в том, что она…

«Я хотела любить и думала, что ты меня тоже полюбишь. Как сестру» – так она говорила. А я на нее напустилась. Но почему, почему я должна была полюбить как сестру совершенно незнакомую мне девушку, незвано-непрошено поселившуюся в моей квартире?

Полюбить как сестру. А я не полюбила…

Вины моей здесь не больше, чем в школьном пожаре. В том, что произошло со мной сегодня, вины моей тоже нет. Ведь не из-за того же она повесилась, что поняла: я не смогу, никогда не смогу полюбить ее как сестру. Глупость какая-то! А тут преступление. Преступление, которое кто-то совершил. Если, конечно, эта Люба не сумасшедшая.

Кто у нас там спец по части преступлений? Над ответом долго голову ломать не придется – мой муж, бывший муж, брошенный муж, с которым я, однако, официально не разведена. Прошлое его преступление носило чисто экономический характер: путем мошеннических действий он разорял моего отца, теперь почти единовластно владеет фирмой. Но может, и в этом преступлении экономическая подоплека? Может, он хочет заполучить оставшиеся акции?