На рассвете за паланкином возвращавшегося в лагерь Фувы, правителя Кавати, следовали еще четыре паланкина и два десятка придворных дам. Сам посланник, верный вассал Нобунаги, десять лет назад присутствовал на свадебной церемонии сестры своего господина, теперь же ему довелось поучаствовать в ее спасении.

Узнав, что четыре паланкина втайне и без происшествий покинули осажденный замок, Нобунага и бровью не повел. Ближайшие вассалы тотчас явились за распоряжениями, но военачальник ограничился тем, что приказал укрыть паланкины в рощице на опушке леса близ лагеря.

Процессию препроводили под деревья на пологий склон холма. Многочисленная свита последовала за своими хозяйками, и благородные дамы расселись на траве вокруг паланкинов.

Прибытие женщин стало своего рода сигналом к боевым действиям – вскоре начался штурм центральной башни. День напролет бушевало сражение между отрядами под предводительством Токитиро Киноситы, Нагахидэ Нивы, Кацуиэ Сибаты и осажденными воинами, которые защищались с отвагой и яростью людей, доведенных до отчаяния. Замок не сдавался. Бой кипел на подступах к внутренней крепостной стене, вот уже сгустились сумерки, а ни одному из нападавших не удалось прорваться в ее пределы. Той ночью поднялся сильный ветер, принес с собой брызги дождя, и разыгралась буря столь страшная, что сотни крестьян в окрестностях Киото остались без крова.

Утром первого дня девятой луны погода смилостивилась, буря утихла, но по озеру Бива еще гуляли свирепые волны – их видно было с вершины холма, ставшего полем битвы. Сражение возобновилось – со смертоносным пылом и ожесточением, неслыханными накануне. В тот день осажденное войско должно было принять последний бой, и в час Дракона[13] ворота замка распахнулись, выпустив на волю две сотни самураев, ведомых самим Нагамасой.

Воины Киноситы и Сибаты как раз прорвались за крепостную стену с другой стороны, не обращая внимания на маневры Нагамасы и лишив его надежды вернуться в укрытие. Нагамасе ничего не оставалось, как броситься к ближайшим палатам – резиденции Акао Мимасака-но-ками. Обнаружив, что при нем осталось не более дюжины верных всадников, и осознав, что отныне часы его сочтены, Нагамаса велел поджечь палаты и выставить лучников, дабы стрелами сдержали наступление вражеских ратников, пока он будет совершать обряд сэппуку. Ему было двадцать девять лет. В пылу битвы уцелели только Асаи Ивами-но-ками и Акао Мимасака-но-ками, старые воины, слывшие надеждой и опорой дома Асаи, прочие сторонники Нагамасы были убиты или приняли смерть от своих мечей.

Все подразделения наступающего войска устремились на территорию объятого пламенем замка Одани, и до часа Быка[14] победители уничтожали последних врагов. Таким образом, самоубийство отца Нагамасы, военачальника Хисамасы Кёгоку, стало началом конца могущественного клана Асаи, долгое время владевшего провинцией Оми.

А четыре паланкина, уже двое суток укрывавшиеся на опушке леса, по-прежнему стояли под деревьями, неподвижно, словно дорогие безделушки в токономе.[15] Ветер, дувший с поля боя, приносил отголоски битвы. Крики и звон оружия звучали то тише, то громче, а когда буря прошла стороной и сгинула вдали, женщины заметили, что половина неба затянута тучами невиданного черного цвета. В середине часа Быка,[16] когда огонь сражения уже погас, паланкины под охраной нескольких дюжин воинов спустились по склону Тэрагодзэямы и направились на юг – берегом озера, в причудливом полумраке, под небом, почерневшим от дыма пожаров.

Той же ночью, отрядив своих приближенных за головой Нагамасы, Нобунага велел привести Асаи Ивами-но-ками и Акао Мимасака-но-ками, захваченных в плен. В свете факелов лица двух старых воинов казались багрово-красными, их черты – размытыми.

– Вы злонамеренно подстрекали Нагамасу восстать против меня, – прорычал Нобунага. – Это по вашей милости в течение долгих лет он причинял мне столько беспокойства. Ненависть, каковую питаю к вам, невообразима!

При этих словах связанный Асаи, правитель Ивами, поднял голову и ответил, с трудом сдерживая ярость:

– Князь Нагамаса, в отличие от вас, не был двуличной тварью. И смерть сегодня он принял с достоинством!

– И ты смеешь говорить о достоинстве? Ты, воин, позволивший взять себя в плен, как последний трус! – Не сдержавшись, Нобунага три раза ударил древком копья по седовласой голове правителя Ивами.

– Вот, стало быть, какова твоя месть? Бьешь связанного врага!

Не обратив на этот выкрик внимания, Нобунага повернулся к Акао Мимасака-но-ками:

– А ты? Рассказывают, что в молодости ты сражался как демон!

Не в пример своему товарищу правитель Мимасаки проявил смирение:

– Теперь я всего лишь немощный старик…

Нобунага потребовал привести сына правителя Мимасаки, Симбэя, который тоже попал живым в руки победителей.

– От тебя, старая развалина, никакого толку, так, может, твой сын на что-то сгодится?

Акао, правитель Мимасаки, резко обернулся к Симбэю:

– Не верь князю Нобунаге, сынок! Угодишь в ловушку!

– Само собой! – расхохотался Нобунага. – Чего зря болтаешь, пустомеля? – И вдруг смех оборвался. – Казнить всех троих!

Госпожа О-Ити и три княжны были препровождены в замок Киёсу[17] и поручены заботам Нобуканэ Оды. Вскоре после того был пойман наследник Нагамасы, Мандзю-мару, который бежал из отцовского замка еще раньше матери и сестер и скрывался в уезде Цуруга провинции Этидзэн. Нобунага приказал Токитиро отрубить ему голову. Мальчику было всего десять лет, но Нобунага не знал жалости. Самому младшему ребенку в семье Асаи, Икумару, не сравнялось и года; его надежно спрятали в храме соседней деревеньки, пока шла осада Одани. Там Нобунага искать не стал.

На новогодних празднествах во 2-м году Тэнсё, как и обещал самому себе Нобунага перед началом штурма Одани, ритуальные возлияния проходили в покоях, украшенных тремя трофеями – отрубленными головами Нагамасы, его отца и сына.

Когда пал замок Одани, О-Ити было двадцать семь лет, ее старшей дочери Тяте – семь; средней, Охацу, – пять; младшей, Когоо, не исполнилось и трех. О-Ити произвела на свет Мандзюмару в первый год замужества, остальных детей рожала с интервалом в два года. Последнему, Икумару, в час падения дома Асаи было всего три месяца.

У Тяти остались смутные воспоминания о бегстве на паланкинах, ей казалось, будто все эти события произошли во мраке безлунной ночи – возможно, потому, что они с матерью покинули замок перед самым рассветом, в тот мглистый час, когда в глубине садов перестаешь различать стволы деревьев. К тому же не успели дамы Асаи сесть в паланкины, как пологи опустились и уже ни разу не поднялись за всю дорогу, и нянюшка строго-настрого, с незнакомыми суровыми нотками в голосе наказала Тяте не выглядывать, не подсматривать в щелочку.

Еще Тяте вспоминались языки пламени, которые жадно тянулись к паланкинам, пока носильщики стремительно мчались сквозь огонь. На самом деле они едва ли могли оказаться так близко к очагам пожара. На рассвете, когда ветер по-прежнему щекотал ноздри запахом крови, прилетая с поля битвы, процессия двинулась прямиком на юг, по тропам меж рисовых полей.

Но в сознании Тяти бегство на паланкинах неразрывно сплелось с пламенем, которое начинало разгораться у нее на глазах. К тому времени она уже успела повидать, как пляшут на вершине горы Одани жертвенные костры – монахи из храма Эйдзан совершали свои обряды. Может статься, силуэты монахов, увиденные сквозь пелену сумрачного огня, бесновавшегося на вязанках хвороста, запечатлелись на сетчатке ее глаз, а мозг связал этот образ воедино с бегством из замка, породив мысль, будто им пришлось тогда прорываться через огненный заслон.