Опустив голову на землю, К. глубоко вдохнул сладкий дух земли и немного успокоился. В небе началось движение. Солнце прорвалось сквозь облачную пелену, больно ударило по незащищенным глазам К., туман над землей начал рассеиваться. Безликая красота света, мнимо беспредельная красота, была гнетущей. Как легко погибнуть в этой золотой катастрофе, не чувствуя боли, даже не заметив собственной гибели. Может быть, он все-таки умирает? Ведь вот же он лежит, не в силах пошевелиться, почти ослепший… может быть, все-таки правы люди из Деревни и Замок? К. закрыл глаза. «Нет», — пробормотал он, и это слово немного его успокоило. О чем тревожиться? Все опять было сном, всего лишь сном. В один прекрасный миг он проснется на кровати с белыми простынями и будет размышлять о своих странных видениях, отыскивать их скрытый смысл и, возможно, находить как раз полное отсутствие смысла, цепь случайностей, которой ты произвольно придаешь то или иное значение, или же он откроет, что смысл заключается как раз в бессмысленности видений; эти поиски, пожалуй, равнозначны стараниям взглянуть на жизнь так, чтобы увидеть в жизни ее естественные, трудные подъемы и падения, но в то же время постичь, что жизнь — Ничто, сон, дым… «Сон, — повторил он мысленно, — дым… и потом проснуться в белой комнате, в белой постели». И тут же промелькнула другая мысль: белый цвет наверняка что-то означает, даже если и не имеет смысла; быть может, белый означает гибель всех цветов. Знамение конца света? Значит, ему приснилась его смерть, и он, наверное, претерпел бы смерть, продлись сновидение еще немного.
Нет, какой же сон? Он знал этих людей, хотя они и были ему чужими, он знал и дорогу, и дома, и угол, где лежал сейчас, несмотря на то что не находил ничего этого в своих воспоминаниях. Все это было и будет, ничто не заставит исчезнуть эти тени, эти фигуры, эти взгляды. Он смотрел на деревенских с возрастающим страхом. Как же он оказался здесь? Когда? И главное, ради чего? Разве он не уехал из дома, имея совершенно определенный план действий, намерения и надежды, от которых, должно быть, уже отказался, судя по теперешнему его положению. Всякое замеченное им движение, всякий образ говорили о чем-то забытом, стершемся в памяти. Замок, неизбывная томительная жажда… Отец ничего не говорил К. о Замке, и все же казалось, что он уехал из дому по воле отца, поручившего ему проверить то, что проверить невозможно.
— Довольно, — тихо сказал К. Но деревенские не перестали суетиться. Один подбадривал другого, и все приплясывали, обступив К. с трех сторон, они, чего доброго, окружили бы его совсем, взяв в кольцо, но, к счастью, сделать это не позволяла стена, под которой он лежал. И только молодая женщина с бледным лицом неподвижно стояла в стороне, опустив голову. Остальные радостно вопили, подбегали, дергали за края панциря, этого застенка, в котором оказался К., однако никто, очевидно, не собирался его разламывать. В конце концов они, похоже, просто забыли о К., — толпа вдруг куда-то направилась, приплясывая, охая на разные голоса, вскидывая ноги, размахивая руками, как будто эти люди нашли себе новое развлечение и решили немедленно предаться ему до полного изнеможения. Между тем страх К. усилился, и от этого день замер. Уже несколько часов как день застыл на месте, хотя в небе произошла перемена и земля начала растворяться в потоках света. В небе какая-то птица, неподвижная и черная, наклонно парила над домами, которые даже теперь, когда на них низвергался яркий поток света, остались призрачными, какими казались раньше, в тумане. Здесь были и другие тени, люди, а в самом центре, в средоточии омерзения и безнадежности, лежал он, К., отданный воле отца, Замка, всего мира и своей собственной воле, и должен был признать, что он даже не приступал к порученной ему проверке. Все качнулось, все — небо, дорога, земля — закружилось. Ужас стал нестерпимым и вдруг обратился в гнев.
— Хватит! — крикнул К. и сам испугался силы своего голоса и того, что он вообще осмелился повысить голос. Однако продолжал по-прежнему громко: — Хватит, дальше уж некуда! Человек оказался в таком положении, вы же видите, в каком! Вряд ли это делает честь Деревне, а стало быть, и господам. Возмутительно, неужели надо объяснять вам, что сейчас необходимо! Неужели вы сами не понимаете, это же дураку ясно! — Люди замерли, испугавшись окрика. — Не угодно ли вам, господа, все-таки дать себе труд и освободить меня? Не то, смотрите, придет посыльный из Замка или, еще того хуже, чиновник и увидит, в каком положении я тут нахожусь! Он сразу поймет, что вся Деревня потешается надо мной, вместо того чтобы исполнить свой долг. Именно это ведь от вас требуется.
При упоминании о Замке суета и движение в толпе прекратились, впрочем, лишь на минуту.
— Тут не вся Деревня, — раздался голос.
— Смотри-ка, оказывается, он помнит, что в Замке были посыльные, — сказал кто-то другой. К. удивился — какие посыльные? Чьи-то руки ухватились за панцирь, сдавливавший грудь К., и принялись ломать, однако эти старания мгновенно превратились в игру и ни к чему не привели. Кто-то из деревенских сообразил, что нужен топор, другой сказал, лучше взять нож, сразу все пустились обсуждать, где да как будут орудовать топором, куда ударять ножом. Сначала переговаривались шепотом, украдкой поглядывая на К., потом загалдели без стеснения, пустились спорить, чей топор и чей нож принести, топор, дескать, можно сыскать у кого-нибудь в Деревне, а за ножом надо, мол, послать в графское хозяйство, затем принялись обсуждать, есть ли вообще разница между крестьянскими и графскими орудиями, поскольку все, что принадлежит Деревне, одновременно является и собственностью Замка, хотя, — это подал голос Учитель, который подошел поближе, — хотя известное различие все же имеется, вопрос лишь в том, какого оно свойства и в каких терминах может быть описано, ибо в известном смысле все без исключения, разумеется принадлежит Замку, но вместе с тем всякий знает, что пивные кружки принадлежат хозяевам трактира, бороны — крестьянам… и так далее, и тому подобное.
В конце концов Кузнец, скорей по оплошности, избавил К. от его унизительного положения. Желая показать народу, как объяснил сам Кузнец, свое великое отвращение ко всему, что валяется по углам без присмотра и не приносит пользы, этот силач грубо и резко рванул шкуры — панцирь треснул. Извиваясь, как червяк, К. начал выползать из своего кокона, долго ерзал по земле, дергаясь всем телом, в конце концов встал на четвереньки и выбрался. С огромным трудом пошевелил затекшими плечами. Руки и ноги не желали слушаться, но кое-как он выпрямился во весь рост. Все это было унизительной процедурой, не только из-за постыдной зависимости К. от деревенских, но еще и из-за жуткой вони, которой несло из лопнувшего кокона и от самого К. Деревенские шарахнулись в стороны, зажав носы, и больше всех опять кривлялись те двое, похожие точно близнецы. Гримасничая, исполнили пантомиму — слегка наклонились вперед, описали правой рукой широкий полукруг в воздухе и зажали нос двумя пальцами, а левую руку подняли, выставив вперед ладонь, как бы защищаясь.
Артур, а как звали второго? — промелькнуло в голове К. Он осмотрел себя. Всякий раз, глядя на свое тело, не сильное и не красивое, но и не безобразное или уродливое, хотя отнюдь и не привлекательное, он непременно открывал что-нибудь несуразное, даже отталкивающее. К. почувствовал отвращение к своему телу, особенно мучительное сейчас, под взглядами деревенских, его душил стыд, что, впрочем, случалось и раньше, но, кроме стыда, он ощутил в себе некое совершенно новое, незнакомое чувство. В нем нарастал гнев.
— Ванну! — бросил он резко.
Снова началось обсуждение. Ванну! Требование представлялось вполне уместным, более того — крайне необходимым, но где же, у кого устроить мытье? Кто согласится взять на себя ответственность за подобное дело?
— А сам пускай отвечает, — предложил Кузнец, и все радостно завопили, но женщина в элегантном старомодном платье, которую кто-то назвал Хозяйкой, упомянув при этом «Господский двор», живо заставила толпу замолчать.
