— Федя! Опять ты выдумываешь бог знает что!

— Верно тебе говорю: дядя Петр, тети-Наташин муж, был в Италии! А крепость называется, куда его сажали, знаешь как? Бастилия.

Вдруг ей вспомнилось, она не раз слышала об этом: один из колхозных конюхов долго считался пропавшим без вести, оказывается, был в плену и несколько лет назад, ко всеобщему изумлению, приехал из Италии. Может быть, это и есть дядя Петр? Трудность споров с Федькой заключалась в том, что в его вранье всегда была доля правды.

— Все равно, Бастилия не в Италии, а во Франции, — сказала Анна Ивановна сердито. — Болтаешь невесть что. И это очень нехорошо. Этак ты совсем вралем станешь.

— А Гака не во Франции? — спросил Федька.

— Нет, не во Франции. Гана в Африке.

«Очевидно, без конца слушает радио. Что-то запоминает, что-то сам придумывает. Полная неразбериха в голове у мальчонки».

В избу к Анне Ивановне Федя вошел, солидно обколотив на крыльце валенки. То, что он вошел вместе с ней, было нечто само собой разумеющееся. Анна Ивановна познакомилась с Федькой в первый же день приезда к дочери. Федька помог ей переправить через сугроб санки с сидящим в них малышом, был приглашен попить чайку и с тех пор стал постоянным гостем.

Уже смеркалось, давно пообедали, дочь и зять Анны Ивановны отправились смотреть кинофильм, когда за Федькой явилась мать.

Крупная, плотная, белозубая, краснощекая, она была привлекательна и казалась моложе своих тридцати восьми лет.

Поздоровавшись и распустив пушистый платок, мать прикрикнула на Федьку:

— Совсем сюда, что ли, переселился? Бегай за тобой!

— Мы с Сергунькой из кубиков высотное здание на целине построили! — поднимаясь с полу, весело сообщил Федя. — Отгрохали такой домище, чтобы туда враз тыща целинников поселилась!

Он, как котенок, потерся головой о рукав материнского полушубка.

Титова положила руку на темную кудрявую голову сына, обронила притворно сурово:

— Выдумщик! Вы его гоните, коли надоест. До свидания!

В не замерзшее по мягкой погоде оконце Анна Ивановна видела, как, отойдя от избы, Титовы обнимаются у сугроба. Федька что-то говорил матери со смехом, потом схватил ее за руку и зашагал рядом, увязая в снегу.

На обрывистом склоне, над разлившимся взбухшим ручьем, топтался Федька. Каша из расползающейся скользкой глины и талого снега чавкала под ногами. Босые пальцы стыли в мокрых насквозь башмаках, но мальчик этого не чувствовал. Все сливалось у него перед глазами: блещущий на солнце ручей, березка, росшая прямо из воды, кусты, комья сизого снега. В этой колеблющейся, посверкивающей синеве белела «Книга для чтения». Падая, она раскрылась и теперь, распластанная, медленно кружилась посреди ручья. Зачем он полез здесь, не пошел по дороге или хоть не перебрался по кладочке там, в сторонке? Он хотел сократить путь, перепрыгнуть ручей, а висящий через плечо портфель расстегнулся, засунутая сверху книга свалилась в воду. Уплывет книжечка, размокнет!

Федька, не сводя глаз с картинки на переплете, ринулся в воду. Режущим холодом охватило ноги выше колен, потом живот. Но рука уже уцепилась за край переплета.

Прижимая к себе книгу, Федька полез обратно. Словно пудовые гири навесил кто-то на ботинки, на полы пальто. Поскользнувшись, Федька обрушился в воду, погрузился по плечи. Вода выбила книгу из рук. Он забарахтался, вопя в голос. Вдруг какая-то неведомая сила рывком потянула его вверх.

И вот он уже стоит на земле, трясясь, лязгая зубами. Над ним взволнованное, рассерженное лицо Николая, сына тетки Прасковьи. Николай держит Федьку за плечи и кричит на него:

— В брод полез? Зачем? Остолопина!

— Кни-и-жка… у-у… топи… лась! — Зубы у мальчишки выбивают дробь.

Немного погодя Николай в одной форменке крупно шагает по мокрой дороге, взвалив на спину Федьку. Кое-как отжатое и свернутое Федькино пальтишко вместе с портфелем Николай несет в руках. Федька прижимается к теплой спине. Сверху его пригревает училищная шинель.

Мать была дома. В новой оранжевой кофточке с рюшками на груди она сидела на лавке у стола рядом с приезжим плотником из бригады, которая работала на строительстве фермы.

При виде Николая с Федькой на спине мать испуганно вскочила. Николай свалил Федьку на лавку, на то место, где она только что сидела.

— Получайте с доставкой!

— Откуда это он? — оторопело спросила мать.

— Нырял за какой-то книжкой. Прямо в одежде. — Николай снял с Федьки свою шинель и принялся ее отряхивать.

В избе было натоплено, но Федьку опять продрала дрожь. Постукивая зубами, он ежился в мокрой рубашке и косился на плотника. Ему уже случалось видеть этого мужика. Но только сейчас Федька заметил, что плотник-то образина: большерукий, приземистый, лицо корявое, а главное, небольшие глазки из-под густых нависших бровей все поглядывают на мать. Она уже оправилась от неожиданности и, сдирая с Федьки тяжелые, разбухшие от воды ботинки, кричала:

— Пропасти на тебя нет! Обувь-то, обувь как есть пропала! Озорник проклятый, я тебе ужо покажу за твои проказы! Утоп бы, и что тогда? — От крика оранжевые рюшки на ее груди колыхались.

— Ну, я пошел, — сказал Николай. — Клавы дома, что ли, нет?

— На речке белье полощет. Хулиган ты отпетый! — Это, конечно, относилось к Федьке, а не к Николаю, за которым уже закрылась дверь.

— Н-да, происшествие, — промолвил плотник, пошевеливая бровями.

— По чему я теперь читать буду-у? — выл Федька, вертясь на лавке, норовя, будто невзначай, задеть мокрым рукавом плотника, измочить ему пиджак.

— Скидай рубаху-то, оголтелый, портки! Все скидай! Порося чертово!

Мать ушла в горницу достать из сундука чистое белье. Плотник поднялся и прошел за ней. До Федьки донесся глуховатый шепот. Потом оба вышли из горницы, мать проводила плотника в сенцы.

Когда, слегка задержавшись, она вернулась в избу, Федька нагишом подскочил к ней и заорал во всю мочь:

— Чего этот приперся? Чего он здесь забыл? Вырядилась-то зачем?

Он ревел и ругал мать всякими худыми словами. Сильными руками Анфиса сгребла сына в охапку, дала ему несколько увесистых звонких шлепков, тряхнула хорошенько и снова отправилась в горницу. На этот раз она принесла рубаху и штаны. Полоща Федьку в бадейке, мать ругала его на чем свет стоит. И он не отставал. Кричали в два голоса. Потом оба замолкли, обнялись, прижались друг к другу. Так уж бывало десятки раз — по разным поводам.

— Галчонок ты мой! — шептала мать, расчесывая гребнем Федькины свалявшиеся кудри.

— Плюнешь, мам, на плотника, а? — говорил Федька, разнежившись.

— А чего мне плотник? Нужен он мне! — усмехалась мать. И вдруг добавила мечтательно: — Алексей Кузьмич его звать.

Федька взглянул на нее подозрительно. Но тут же ласковое прикосновение материнской руки потушило готовые вспыхнуть гнев и возмущение.

С книжкой дело уладилось неожиданным для Федьки и самым превосходным образом. Слух о том, что Федька утопил учебник в разлившемся ручье и чуть не утонул сам, распространился по деревне. А через неделю к Титовым зашла агроном тетя Оля и подала Федьке новенькую «Книгу для чтения» и письмо.

— Вот! Бабушка Сергунькина тебе прислала.

Почерк у Анны Ивановны был мелковатый, и не так уж хорошо Федька читал не по-печатному, поэтому несколько раз прочла ему письмо вслух Клава.

«Дорогой Федя, — писала Анна Ивановна. — Дочка мне написала о том, какая с тобой случилась беда. Посылаю тебе книжку; не теряй ее, а главное, не топи. Учись, милый, хорошенько. Летом увидимся. Сейчас Сергунька здесь со мной, а летом мы вместе приедем. Когда гуляем, мы с Сергунькой тебя вспоминаем. А ты-то нас помнишь? Напиши мне письмо о том, как ты поживаешь. Передай привет своей маме и сестре. Желаю тебе всего хорошего. Бабушка Анна Ивановна».

В первый раз в жизни Федька самолично получил письмо. Он очень радовался и гордился, фасонил перед ребятами новой книжкой, которая из самого Ленинграда ехала заказной бандеролью.