Эти господа заходили в суд, где ознакомились с заявлением, которое она сама же и подписала. Непрочитанная ею часть заключала в себе обязательные ежегодные отчеты дяди Генриха, в которых он объяснял, почему удерживает Анну на ферме. Каждый год он скрупулезно заполнял бланки, сообщая, что ребенок, опекаемый им после смерти ее деда, страдал слабоумием и был слишком хилым, а потому не мог пойти учиться и впоследствии найти работу. Из года в год все тот же рефрен звучал столь убедительно, что никому из опекунского совета и в голову не пришло взглянуть собственными глазами на ребенка, доставляющего массу хлопот.

Там так и было записано, черным по белому, знакомым каллиграфическим почерком: Анна Бамберг слабоумная и больная. Эта запись бесконечно унижала ее, уничтожая то единственное, что у нее было (кроме двух платьев и пары белья): мозги и отменную память. От ярости, которая в отсутствие ее объекта не находила выхода, голова разрывалась на части. Сумка с купальными принадлежностями, до сих пор болтавшаяся на плече, упала на пол. Ей удалось усмирить свой гнев и в ослабленной форме направить его на чиновников.

— Господа, Анна Бамберг стоит перед вами. Я и есть та слабоумная, болезненная девушка, которую вы ищите. Что вы хотите знать? На сколько нужно умножить шесть, чтобы получилось двенадцать? Как долго длилась тридцатилетняя война? А может, мне написать вам диктант? Вы только скажите! — В испуге они отпрянули назад. Одна из бумаг упала на пол — они не рискнули нагнуться за ней. — Вы только скажите! С меня довольно. Если мой дядя свидетельствовал об этом в опекунской декларации, то сделал это потому, что я на него работала — в стойлах, на земле, не получая ни гроша, день изо дня, год за годом, без конца и края. Потому что он меня бил, потому что позволял терроризировать меня своей жене и потому что ваш наблюдательный совет верил ему все эти годы! Ваш судья, чья фамилия значится в начале документа, ни разу не удосужился проверить достоверность этих фактов. А сейчас вы еще хотите меня стерилизовать. Все, с меня довольно, я сыта этим по горло!

Один из них нащупывал дверную ручку, боязливо оглядываясь через плечо; другой, спешно подняв листок бумаги с пола, нервно улыбался.

— Простите, простите… — лепетали они, пятясь к выходу. — Мы не знали, что…

Они исчезли так же быстро, как и появились. Анна осталась в коридоре наедине с захлестывающим ее негодованием. Она слышала, как урчит мотор и отъезжает машина. Ее тошнило от этих двух господ, принесших ей злополучные вести. Вся эта история так подействовала на Анну, что ее распирало от желания разбить, сломать, уничтожить что-нибудь особенно ценное. Но было слишком жарко — только теперь она это заметила; платье липло к телу, жара мешала ясно мыслить. Под рукой, однако, было вдоволь соблазнов. Весь домашний интерьер с его искусственным прусским порядком представлял собой прекрасную мишень. Рухнув в кресло, она потухшим взглядом оглядела безукоризненно чистую комнату. Но порыв иссяк: ее больше не волновала нелепая упорядоченность, ей было все равно. Ярость взорвалась внутри, и эмоции схлынули; опустошенная и уставшая, она осмотрела совершенно чужую ей комнату, которую тысячи раз очищала от пыли, мыла и натирала.

Слово «стерилизовать» снова привело ее в движение. Она апатично поднялась с кресла, направилась к книжному шкафу и достала оттуда словарь. «Делать бесплодным». По поручению окружного суда, ее яичники, которые благодаря стараниям фрау Штольц только-только начали развиваться, вернут в прежнее состояние. Или вообще удалят из ее тела, чтоб уж наверняка. Значит, суд хотел предотвратить рождение слабоумных детей. Какой идиотский план, подумала Анна. Это так же абсурдно, как выходить из себя, если на полуметровом отрезке плинтуса останется немножко пыли.

Небо прояснилось, солнце светило так ярко, что было больно смотреть на снег. Жизнь вокруг закипела. На Королевской площади, напротив термального комплекса, толпился народ — попытка наверстать упущенное? Встретившись в раздевалке около шкафчиков, Анна предложила прогуляться к одному из источников. Насколько позволит им возраст, расшатанные суставы, снег, холмы, und so weiter.[44] Самоирония сестры растопила сердце Лотты.

Вооружившись тростями, они миновали источник Петра Первого, на секунду задержавшись, чтобы как следует рассмотреть здание. Взгляд скользнул внутрь через высокие дугообразные окна над дверьми и вылетел наружу через витражное стекло, мерцающее пастельными тонами на низко стоящем солнце. Они держали путь к источнику «Совеньер», старейшему источнику в Спа. Они решили не добираться до цели по труднопроходимым лесным тропинкам с идиллическими названиями — «Променад художников», «Буковая аллея», а вышли на шоссе, ведущее к трассе Спа-Франкоршам, чтобы уж наверняка не заблудиться. Дискуссия, предшествующая этому решению, выявила у обеих одни и те же затаенные страхи и богатое воображение касательно того, что может случиться по дороге. Старость ли это или семейная черта характера?

Снег на ветках растаял. Сестры поднимались по крутому склону. Анна пыхтела как паровоз. Лотта не страдала одышкой и не без удовлетворения подметила это маленькое различие, а то на фоне постоянно бодрой Анны она чувствовала себя слабой и разбитой. Однако Лотта тут же устыдилась своих мыслей. Она ведь не собиралась соперничать с сестрой?

— Давай-ка передохнем. — Анна положила руку ей на плечо.

Они стояли на обочине, время от времени мимо них по тающему снегу проползали машины. Прижавшись друг к дружке, они любовались белыми холмами, тихими и неподвижными, будто только что рожденных их собственной фантазией.

— Об источнике «Совеньер» сложена легенда, — сказала Анна. — Покровитель Спа святой Ремакль как-то молился возле источника и за этим занятием заснул. Бог наказал его, и нога Ремакля погрузилась в землю, оставив отпечаток в горной породе. Со времен позднего средневековья новоиспеченные мужья приводили своих жен к источнику, который славился тем, что вода из него способствовала деторождению. Если жена касалась отпечатка ноги святого Ремакля и отпивала воды из источника, то Бог посылал им наследников. — Ne schöne Geschichte, nicht?[45] — Она засмеялась. — Может, в той воде были гормоны?

— Просто-напросто средневековая байка, чтобы заманить туда людей, — сказала Лотта.

Они продолжили свою прогулку, дорога по — прежнему тянулась вверх.

— Мы словно взбираемся на Голгофу, — вздохнула Анна.

Они миновали буковую рощу, глазея по сторонам на гладкие темные стволы. Слева от дороги зияло ущелье, по которому текла горная речка, черной змеей извиваясь в снегу. Если не считать редких машин, то они впервые оказались совершенно одни. Это одиночество сближало их гораздо больше, чем людные места, где они до сих пор встречались. Вдвоем в Арденнах, где в лесах среди холмов дважды сходились в схватке Восток и Запад.

— Бедные мои ноги, — сетовала Анна.

В поле зрения, чуть ниже уровня дороги, появилась маленькая шестиугольная остроконечная крыша. Небольшая впадина в земле была наполнена коричневой водой. Рядом, словно охраняя святыню, приютился домик. На твердом каменном полу, возле краника, из которого они не рискнули попить, виднелся легендарный отпечаток. Они представляли себе, что вода будет свободно бить ключом из-под земли, но, видимо, она скрывалась на глубине под нелепой постройкой, скорее подходившей для католического кладбища.

— Святому Ремаклю стало бы стыдно, — сказала Анна разочарованно.

— Кафе закрыто. — Лотта кивнула в сторону навеса, производившего мрачное впечатление заброшенности.

— На двух старых женщинах они все равно ничего не заработают, — сказала Анна. — Смотри, зато они сложили для нас стенку, дадим-ка нашим несчастным ногам немного покоя.

Так это и есть цель их паломничества, в результате которого огнем горели все суставы, — место у шоссе, лишенное всякой романтики и ориентированное на туристов?