Тем не менее сам Кельн, история которого уходила корнями в романскую эпоху, продолжал разрушать ее иллюзии и пугать. Мощные круглые башни с зубцами, мимо которых она часто проходила, недвусмысленно указывали на то, что четырнадцатилетняя ссылка на окраину Тевтобургского леса не шла ни в какое сравнение с уделом романской башни, возвышающейся на германской территории вот уже девятнадцать веков. А Липпе на фоне Рейна вообще была жалкой канавой. В воскресенье днем они прогуливались с тетей по парку, зимнее солнце рисовало длинные дорожки света между стволами деревьев. Анна с трудом привыкала к праздности раз в неделю; она бесцельно проводила время на природе, любовалась зеркальной поверхностью пруда, качала малыша, сучащего ручками на фоне голубого неба. В порыве она сказала:
— Давайте заглянем в казино, где я… где мы раньше жили.
Произнесенное вслух «мы» оправдывало вторжение: она отправится в казино также от имени отца и Лотты, они будут незримо сопровождать ее, выглядывая из-за плеча. Тетя Вики равнодушно пожала плечами — ну ладно, пошли. Ее легкая болтовня о пустяках служила громоотводом: страх внезапно сжал Анне горло. Словно безразличный прохожий, она повернула на улицу, откуда в детстве ее второпях увезли родственники. Эта улица была неразрывно связана с фигурой отца, в черном пальто ковылявшего по булыжникам, всем телом налегая на палку и время от времени доставая свою плевательную бутылочку. Уже тогда над улицей нависло темное облако, на котором потом он и уплыл. — над казино, церковью, школой, прочь из города, страны, мира.
Они приблизились к школе — окна располагались слишком высоко, чтобы можно было заглянуть внутрь: миновали церковь, выстроенную в грозном стиле, который вселял страх перед Всевышним. Подойдя к казино, Анна, шедшая чуть позади, остановилась. Ее взгляд скользнул по фасаду вверх, до витражного стекла, а затем спустился вниз, к двойной лакированной двери с медным звонком и маленькими решетчатыми окошками. Куда бы она ни бросала взор, он отскакивал рикошетом. Здание не впускало ее внутрь, отрицая тот факт, что когда-то она там дышала, заполняла пространство своими мыслями и чувствами, что там жили Лотта и отец. В этих стенах когда-то теплилась жизнь ее семьи, теперь же они служили непреодолимой преградой между Анной и теми, кто обитал там сейчас.
— Улицу заасфальтировали, — сказала она с отвращением. — Раньше здесь лежали булыжники.
Они двинулись дальше, как если бы это была самая обычная улица в самый обычный день. Светило солнце, стояла зима, 1936 год подходил к концу, а 1922-й канул в Лету. Первые шесть лет ее жизни и люди, которые принимали в ней участие, исчезли без следа, ничто не напоминало об их существовании.
Стерлась с карты ее сознания и деревня на реке Липпе. Дядя Генрих не давал о себе знать, и Анна тоже ему не писала. Лишь Якобсмайер время от времени получал от нее весточку. Когда ей исполнился двадцать один год, суд вызвал ее для подписания заявления, официально освобождающего дядю Генриха от опекунства. То был длинный документ. Анна прочитала его по диагонали. Она понимала, что если поставит под ним свою подпись, то задним числом одобрит то, как дядя справлялся с опекунскими обязанностями. Соответствовало ли действительности написанное? Ее бросало то в жар, то в холод, читать дальше было невмоготу. Текст документа описывал чью-то другую жизнь. В растерянности она оторвала взгляд от бумаги. Чиновник, сидевший напротив нее за бюро в стерильном кабинете, нетерпеливо ей кивнул. Отчаянным росчерком пера она поставила свою подпись. Нынешняя Анна, пахнущая мылом и одетая в чистое городское платье, отложила ручку, швырнула документы чиновнику, поднялась и покинула здание. Спустившись по каменным ступенькам, она направилась в город — город, который надлежало возвести заново на осевшем фундаменте ее воспоминаний.
Не успели высохнуть чернила на аттестате, как ее уже взяли на работу. Она поступила на круглосуточную службу (с одним свободным воскресеньем в две недели) в семью Штольцев, проживавшую на востоке города, в районе небольших вилл, вблизи промышленного комплекса «Байер», где Штольц работал в химической лаборатории. Она не имела ни малейшего понятия, что значит быть горничной, которая органично вписывается в жизнь семейства работодателей. Ее намерения взять в свои руки управление хозяйством в доме Штольцев в первый же день развеялись как дым — здесь действовало четкое разделение властей на законодательную и исполнительную. Первая, в лице фрау Штольц, внедрила своего рода фабричную систему быстрого и эффективного ведения домашних дел. В течение девяти лет ее замужества на вилле каждое утро вытирали пыль с плинтусов; по вторникам в половине третьего гладили рубашки, а по субботам в девять утра мыли окна. Она до секунды просчитывала время, затрачиваемое на каждый вид деятельности. Составные части программы без промежутков сменяли друг друга, так что исполнительной власти едва удавалось перевести дух. Как в немом фильме, Анна торопливо переходила от одной задачи к другой. Когда однажды она смахивала пыль с плинтусов кисточкой из свиной щетины, в дверь позвонили. Сунув кисточку в карман фартука, она отворила дверь, после чего поспешно возобновила свое занятие — заминка не была включена в программу. Во время ежедневной инспекции фрау Штольц прошлась указательным пальцем по полуметровому куску плинтуса, пропущенному Анной в результате непредвиденной задержки:
— Здесь тебя сегодня не было.
Фрау Штольц не замечала, что требование беспрекословного послушания уничтожает в корне любую личную инициативу. Однажды вечером она отправилась в гости; до ее возвращения Анне надлежало перегладить все рубашки. Начался дождь. Анна оторвалась от гладильной доски, увидела капли на окнах и оказалась перед дилеммой: если сейчас подняться наверх и закрыть окна в спальнях, то она, скорее всего, не успеет закончить работу. Она не рискнула. Чуть позже в комнату ворвалась запыхавшаяся фрау Штольц.
— Я так и знала, — победно воскликнула она. — Я сказала своей подруге, что мне надо домой, у меня все окна открыты. А та говорит: а что, дома никого нет? Есть, наша горничная, но вряд ли она додумается их закрыть!
Свою требовательность фрау Штольц расценивала как форму воспитания и считала, что несет серьезную ответственность за благополучие Анны. Она не выносила, когда в свободные вечера Анна сидела одна в своей каморке на чердаке, и приглашала ее в гостиную на чашку горячего какао. Она учила ее плести кружева и вышивать крестиком и стежком — навыки, необходимые молодой женщине, объясняла она, великодушно снабжая Анну нужными материалами. Так они проводили вечера: герр Штольц читал газету, а его жена и горничная дружно рукодельничали. Их восьмилетняя дочь Гитте, девочка с длинными косами, уже спала.
Когда намечалось выступление Гитлера, они включали «Volksempfanger».[39] Анна слушала и не слушала. Это можно было сравнить с вышиванием: она орудовала ниткой и иглой, но мысли где-то блуждали. Сначала речь произносил Геббельс, рассуждая о вопросах, от нее весьма далеких: «Die Plutokratie — die Wallstreetjuden wollen uns kaputt machen…»[40] — и так далее. Это была лишь прелюдия. Затем звучали марши, военные команды, Sieg Heil, Sieg Heil. Потом к народу, как всегда чересчур громко, обращался сам Гитлер. «Ich möchte Herrn Minister Eden hier zunächst versichern, daß wir Deutsche nicht im geringsten isoliert sein wollen und uns auch gar nicht isoliert fühlen…»[41] Герр Штольц кивал в знак согласия. Сложив руки на круглом животе, он ловил каждое слово. Анна равнодушно слушала это бахвальство и ждала развязки — так ждешь, когда перестанет дождь. Фюрер олицетворял собой институт власти. Все решалось помимо нее, без ее участия, на каком-то абстрактном уровне. Поэтому ее это не волновало — ей хватало молчаливой изнурительной борьбы с деспотизмом фрау Штольц.
