– Королевский сводник.

Норман был сердит на себя, что поддался уговорам Луизы Мадлен. Он осознавал, что обратного пути не было, ведь Ленорман не поймет отказа. Но сама мысль, что его умная нежная девочка вынуждена будет стать чьей-то любовницей… а быть может, повторить и судьбу матери, сводила Нормана с ума.

Он никому и никогда не признавался, что любит незаконнорожденную дочь с самой первой минуты, с первого взгляда. Ему позволили взять младенца, и Норман осознал, что отныне в его жизни появился высший смысл. И старался делать все, чтобы Жанна не испытывала нужды.

Подумывал он и о женитьбе на Луизе Мадлен – этот шаг позволил бы быть ближе к Жанне, – но после был вынужден отказаться от этой мысли: на кону стояла репутация. А репутация позволяла зарабатывать деньги для Жанны.

И не был уверен Норман, что ей, трепетной мягкой девочке, нужен такой отец.

Он хотел бы рассказать о том, что любит, что всегда будет рядом и поможет, если в том возникнет нужда, но не находил слов. Да и слегка стыдился такой своей эмоциональности.

– Ты перейдешь под опеку господина Ленормана, – Норману хотелось обнять девочку, уверить ее, что все сложится замечательнейшим образом. – Он представит тебя двору и поможет в этой… безумной затее.

– Ну отчего безумной! Если сам д’Этоль посчитал, что у Жанны имеется шанс…

– Он ответственный человек и, полагаю, исполнит обещание, подыскав тебе достойного мужа.

Матушка скривилась: вовсе не замужества она желала для Жанны. Хотя, конечно, муж никогда не был помехой в достижении цели. И в конечном итоге мог бы пригодиться потом, когда король остынет к Жанне. Норман уходил поздно, и Жанна взялась проводить его до дверей.

– Милая, – он все-таки обнял ее, чего не делал со времен давнего-давнего детства, когда Жанна находила в его объятиях успокоение. – Если вдруг тебе там будет плохо, то напиши мне.

– Конечно.

– И если кто-то вздумает тебя обидеть…

– Да.

– И просто пиши…

Он поцеловал ее в щеку.

– Обязательно… папа.

По выражению его глаз Жанна поняла, что это – правильные слова. Она прорыдала всю ночь, предчувствуя расставание, словно зная, что никогда больше не увидит Нормана. Жанна будет писать! Обо всем, пусть бы о самых пустяковых вещах, главное, что ему…

Золотая бабочка лежала на подушке.

Ее Жанна возьмет с собой. Чтобы помнить.

Хуже бабушкиных упреков только бабушкино молчание. Она очень выразительно умеет молчать. Не проронив больше ни слова, Елизавета Александровна удалилась, а вернулась со знакомой шкатулкой.

– Вероника, надеюсь, ты проследишь, чтобы твоя дочь их надела.

И шкатулку китайскую, с секретом, поставила на стол.

Мама поглядела с укором.

Леха вообще растерялся. А виновата снова Алина.

– Ба, ну ты же сама понимаешь…

Приподнятая бровь и укор во взгляде. Ничего она не понимает и понимать не желает. Времена иные? Истинное вечно. А корни родового древа уходят в века, и Алине следует уважать и корни, и века, и все в принципе. Она и уважала.

Только смысла не видела.

– А на свадьбу придете? – поинтересовался Леха, переводя взгляд с Алины на бабулю. И удивительное дело, та кивнула.

– Обязательно. Внучка у меня одна. И я ни за что не пропущу ее бракосочетания.

А после развода наверняка от Алины отречется, потому что достойные дамы не уходят из семьи.

Ох, что же Алина наделала…

– Вы, Лешенька, не переживайте, – мама проводила до порога. – Елизавета Александровна у нас… со своими привычками.

– Вероника, я все слышу!

– Это с вашей стороны крайне неучтиво! – с улыбкой откликнулась мама. – Вы езжайте, у вас, наверное, дела. Алечка, а ты не бери в голову, дорогая. Помиритесь. Она тебя любит.

В этом и проблема. Все любят Алину. Мама, папа, бабушка, которая со скрипом, но смирилась с Алининой любовью к джинсам и свитерам. Дашка.

Алина же им врет. Из-за денег.

Леха затащил ее в машину. Ехал он молча, то и дело поглядывая на шкатулку, которую Алина сжимала в руках. А остановившись, открыл дверь, хотя не стал для этого из машины выходить – перегнулся через Алину.

– Выходи давай, – велел Леха. – Гулять пойдем. Цацки дай сюда.

Он сунул шкатулку под сиденье без всякого почтения к прожитым ею векам. Алина же вывалилась из машины и обнаружила, что гулять предстоит не по городу и даже не по городскому парку, изрядно ею обжитому: невесты очень любили фотографироваться в обнимку с березками едва ли не больше, чем в обнимку с женихами.

Леха вывез ее за город.

К реке.

Сизая лента ее растянулась от края до края горизонта, и кайма елового леса отделяла ее от сизого же неба. Клонился к берегу желтоватый рогоз. И темная лодчонка колыхалась, убаюкивая одинокого рыбака.

– Я сюда всегда приезжаю, когда башку проветрить надо, – Леха вдохнул воздух полной грудью. – Тут прям… хорошо.

И вправду хорошо. Воздух сырой, какой-то солоноватый, с привкусом дыма.

– Только тут это… грязно.

Алина заметила. Мягкая земля хранит отпечатки следов. И мокрая трава ложится под ноги, заставляя ступать внимательно, чтобы не поскользнуться. Но Алина все равно поскальзывается и не падает лишь благодаря Лехе.

– Спасибо.

– Да завсегда пожалуйста, – он не спешит отпускать. – Гулять лучше по берегу. Там оно… не так ноги намочишь.

Он развернул ее и еще в спину подтолкнул, но отпустил хотя бы. Держался, впрочем, близко. Слишком уж близко. Просто-таки в шею дышал.

– Аль, ну хватит уже, – сказал Леха, когда Алина, перечислив про себя все собственные недостатки, пришла к выводу, что любить подобное лживое чудовище способны лишь самоотверженные люди.

– Ну не сказала и не сказала… – он обнял, не позволив забрести в кусты, крайне неприятные с виду. – Ты мне вообще говорить ничего не обязана. Но если вдруг расскажешь, то я хоть пойму, с чего весь сыр-бор. А не расскажешь, то так и буду дальше идиотом стоять.

– Леш, – Алине очень хотелось опереться на него. Почему-то казалось, что Леха не уронит. – Скажи, а зачем ты притворяешься?

– Я?

Сколько удивления.

– Ты. Ты нарочно говоришь… неправильно. А потом вдруг забываешь и нормальным становишься. И снова. Зачем?

– Ну… я не нарочно. У меня папы-профессора не было. У меня вообще девять классов школы – вся учеба. Да и то прогулял половину. Потом работал и некогда было… а потом стало когда. Я людей нанял, чтоб правили. Как сидеть. Как вставать. Как говорить. Ошибки тоже. Да и вообще. Они и учили. Научили. Только как-то оно поперек горла встало. Ну вроде как я и не совсем чтоб я. Сорвало. Теперь вот клинит.

Девять классов и работа… Алина после девяти классов маялась любовью к парню из соседнего двора. Он был настоящим принцем: высокий, красивый, добрый… хотя видела его Алина издали, но точно знала, что он – именно такой.

А парень взял и женился.

Все лето Алина прорыдала. И почти решила пойти в маникюрши – почему именно в маникюрши, она до сих пор не понимала, – но мама не позволила. Пришлось учиться дальше, хотя и это у нее не слишком-то получалось.

– Так чего там с бабулей? – Леха вновь сделался прежним, и, наверное, это хорошо. Алине надо время, чтобы привыкнуть к нему разному.

– Бабушка – графиня. Папа – граф. Ну и получается, что мама тоже теперь графиня.

Леха молчал, как-то напряженно молчал, переваривая информацию.

– Настоящая? – спросил он странным тоном.

Хорошо, хоть не смеется.

– Настоящая, – вынуждена была признать Алина. – Мой прапрадед когда-то увлекся новыми идеями. Поддержал революцию. Он мог уехать, но остался. Даже воевал за красных. От титула отказался… не знаю, им повезло, что их не расстреляли потом.

– Когда?

– Когда репрессии начались. Там страшно все. Я видела письма… анонимки… и списки расстрельные, которые бабушка для собрания готовила. И рассказывала она много. С ней интересно разговаривать на самом-то деле. У нее как-то получается историю оживлять. Мой прадед был единственным сыном. А дед – его сыном. И получалось, что титул вроде как переходил по прямой линии. И уже дед стал интересоваться тем, кто его предки, в архиве бабушку и встретил. Она тоже искала про своих. Так и сошлись. Появился папа… а потом вот я.