Километров через шестьсот до Наташи донесся звериный запах мяса, она обернулась и увидела аборигена в нелепой белой шляпе с широкими полями, пробиравшегося вперед к кабине. Он что-то сказал водителю и повернулся лицом к «дедулькам», ни один из которых не оторвался от созерцания заговора. Абориген был средних лет, тощий и жилистый, в джинсах «P.M. Уильяме», сапогах с резинками по бокам и клетчатой рубашке. Его лицо — толстогубое, с круглыми щеками и морщинистой шеей — было именно таким, каким полагается быть лицу колдуна. Глаза прятались за зеркальными очками, в которых отражались «дедульки». Автобус свернул к остановке, наружные колеса въехали на обочину, поднимая клубы пыли. Пневматическая дверь со свистом открылась. Колдун спустился вниз и, не оглядываясь, вошел в заросли кустарника.

— У них врожденное чувство направления, — сообщил юнец Наташе. — Мой отец изучал это явление. Похоже, у них в голове что-то вроде магнитного компаса.

Наташа велела ему заткнуться.

Проехав семьсот километров по Стюарт-Хайуэй, они оказались в Стернсе, где их встретил аспирант и отвел в маленький грязный домик. Дом был пустым, не считая длинных охотничьих копий с древками из малги в углу и груды книг без обложек на полу со стертым линолеумом. В окна этого не продуваемого ветрами дома были вставлены кондиционеры, напоминавшие сам дом в миниатюре. Они стонали и свистели, отчаянно сражаясь с нестерпимой жарой. Истекающая потом Наташа ополоснула свое тощее тело тепловатой водой из ржавого крана. Надела шорты и старую футболку с портретом Че Гевары. Потом, состроив вопросительную мину, вышла на улицу, где под капотом своей машины, большого желтого проржавевшего «форда», склонился аспирант.

Наташа не имела никакого представления о том, что она ищет. У нее было чувство, что она обладает неполной информацией. Об этой поездке, жарком прибытии в Стерне, несмотря на пыльные дороги и несговорчивых чиновников. Но у нее также было чувство, что информация здесь не самое главное и что абориген, сошедший с автобуса в буше, за сто километров от Стерна, использовал правильный подход. Верную методологию.

Юнец с Наташей решили ненадолго задержаться в Стерне. Вечером в четверг там должен был проходить обряд инициации, который совершат придорожные аборигены. Перемещенный народ. Люди, жившие в хижинах с крышей из гофрированного железа, среди колючей проволоки и разбитых бутылок. Эти люди вернулись сюда, поближе к своей земле после того, как их вышвырнули на восток, подальше от скотоводческих ферм. Они будут готовить своих мальчиков к ножу. Гости не увидят самой церемонии — это табу не только для чужеземцев, но и для женщин племени и даже собак, у которых, как-никак, своя сложная родословная, — но они могут присутствовать на репетиции. У аспиранта в Стерне был дополнительный интерес. Он вез на запад на своем драндулете квартет стариков — аборигенов, которые пытались вспомнить старые песни, чтобы доставить ему удовольствие.

Этот аспирант хотя бы знал, что никогда не узнает всего, лежа на одеяле под звездами, висевшими на чернильном небе, будто непостижимо крупные, сверкающие виноградные гроздья, припудренные пылью вечности. Он лежал на своем одеяле, но если бы — как он сказал Наташе и юнцу — какой-нибудь из старых колдунов приказал ему: «Подпрыгни!» — он сел бы и серьезно спросил: «На какую высоту?»

Он взял Наташу с юнцом в стойбище аборигенов. Наташа пробиралась в босоножках без пятки по битому стеклу, колючей проволоке, ржавым банкам из-под пива, мимо убогих хижин, в которых лежали туземцы с больной печенью. У собак из пасти текла слюна, как при бешенстве, в ноздрях у детишек надувались пузыри отвратительной слизи, старики смотрели сквозь прелестную чужестранку в шортах цвета хаки и футболке с портретом Че Гевары. Их глаза, побелевшие от глаукомы, изъеденные трахомой, смотрели прямо сквозь нее, а по ним ползали мухи. От недоедания у них вздулись животы, от цирроза увеличилась печень, а от рахита искривились ноги. Это был четвертый мир в «жестком» свете. Время от времени на дороге появлялись машины властителей первого мира, упитанных, в серых рубашках с коротким рукавом. На крышах машин стояли клетки, в которых обычно перевозят собак.

Старая женщина, с плоским, как у скво, лицом и высохшими грудями, отвела прекрасную чужестранку в сторону, на свой собственный участок пыли, и показала ей несколько неприметных серых камешков.

— Это, — сказала старуха, — затвердевшие кусочки мочи динго, которые не только конгруэнтны по фактуре и цвету дождевым облакам, в настоящий момент поднимающимся в теплых потоках воздуха и устремляющимся на восток, через равнину Баркли, остывая и проливаясь дождем, но и связаны с ними неразрывно. Можно было бы решить — если вы в отличие от меня мыслите механистически, — что я вызываю этот дождь, перемещая камешки в руке.

Но, разумеется, Наташа услышала только множество щелкающих, чмокающих и увулярных звуков, перемежающихся восклицаниями «нгапа» и «йука!», делавшими речь старухи еще непонятнее.

Вскоре толпа пришла в движение, все поднялись и побежали к другой старухе, которая брела с убитым видом от полицейского участка, ее красная юбка волочилась по оранжевой пыли. Наташа с юнцом остались на месте, а аспирант подошел к толпе, потом вернулся туда, где в коротком клине тени от засохшего дерева стояла парочка.

— В Хермансберге, — сообщил он им, — произошел несчастный случай. Погиб кто-то из их родственников. Перевернулся в машине.

— Это ей сказали в полиции? — спросила Наташа.

— Нет, полиция не знает ни-чего, — ответил аспирант. — Это случилось полчаса назад. Поехали, нас это не касается.

Но в машине юнец, решив, вероятно, что это его касается, с таинственным видом сообщил Наташе:

— Это телепатия. Они узнают такие вещи телепатически. Хермансберг в сотнях километров отсюда…

Наташа велела ему заткнуться. Аспирант одобрительно на нее посмотрел, его глаза сощурились в заднем зеркальце, словно он видел ее впервые.

Аспирант дружил с целой кучей черных молодых парней, невероятно растолстевших от белого хлеба. Почти каждый день он возил их до Теннант-Крик, где они тратили все свое пособие на грог. Они покупали грог, потом возвращались в домик аспиранта в Стерне, где курили ярнди и играли кантри и ковбойские песни на электрических гитарах. Как-никак, они жили в скотоводческой стране. Пока музыканты играли на гитарах, юнец, Наташа и аспирант играли в детскую игру, которую нашли в Тенант-Крик. Играли самозабвенно.

На этой неделе Наташа начала соблазнять аспиранта. Юнец был безутешен. Он видел, что происходит, даже если аспирант не видел или не хотел видеть. Наташа поразила аспиранта тем, что не брала на веру ничьи слова: ни аборигенов, ни юнца, ни кого-либо другого. И еще тем, что ни разу не пожаловалась на жару или на мух. Наташа чувствовала, что аспирант обладает неполной информацией, но все же знает больше, чем она. Знает что-то такое, что ей хотелось узнать, хотя она и не имела представления, что именно. Аспирант был высоким и гибким с треугольной головой и очень зелеными глазами. Щеки покрыты глубокими старыми шрамами от прыщей — словно какой-то полоумный повар схватил его лицо и вместо пармезана натер на терке. Дома он носил саронг, а на выход — мятые шорты. В стрекочущей ночи, когда они втроем играли в детскую игру, пили пиво и курили травку, сидя по-турецки на бетонном полу, его голое колено коснулось ее колена.

Во вторник не было никакого смысла ехать в Тенант — Крик — по вторникам грог не продавался. Поэтому вторник был лучшим днем для обряда инициации. Вечером змей-радуга снижает накал своего свечения — от желтого к оранжевому, фиолетовому и, наконец, к серому. Наша троица принарядилась и отправилась в стойбище аборигенов в километре от города. Здесь они увидели собак, почти динго, призывающих своих варгили — двоюродных братьев, — живущих в буше. Они также увидели овальное облако пыли, поднятой собравшимися людьми. И самих людей — те болтали, жевали пилтджури, курили, обсуждали цены на рынке — совсем как прихожане ортодоксальной синагоги. Точь-в-точь.