— Приказать, как сам понимаешь, мы тебе сейчас не можем, — начальник штаба страдальчески сморщился — уж больно ему не по душе был такой не военный разговор.

Дубов встал, одернул гимнастерку, поправил бинт, опустил руки по швам:

— Товарищ начальник дивизии! Краском Дубов в рейд идти готов! — И добавил неофициально обычным своим хрипловатым баском: — Только разрешите ребят самому отобрать?

Вечером этого же богатого событиями дня усталые и злые разведчики перебирались на новое место. На ночь глядя к самой деревне, где они целых три дня с удобством жили, прорвались кадеты. Устюгов хотел было выбить зарвавшихся дроздовцев, чтобы не отдавать насиженного места, но те тоже стремились к теплым хатам, и бой завязался нешуточный. Устюгов уже договорился по телефону с соседями о помощи, но тут прискакал ординарец от начальника штаба с приказом отступить и не ввязываться в бой понапрасну: деревню все равно не удержать…

Проклиная все на свете, и в первую очередь мудрецов из штаба, разведчики откатились в балочку и залегли.

Устюгов послал Яшку Шваха подыскать в тылу ночлег, а сам пополз вперед, чтобы разузнать, что собираются делать победители.

Дроздовцы, уставшие не меньше разведчиков, шумно устраивались на ночь. «Тут бы их и накрыть», — подумал Устюгов.

— Ишь, гады, располагаются в нашей хате, — услышал он за спиной шепот. Костя Воронцов незаметно подполз к командиру и лег рядом. — Сейчас бы с пулеметом, да в конном строю, пока они разомлевшие… — проговорил он, искоса поглядывая на хмурого командира.

— Приказ из штаба не слыхал? — Устюгов зло сплюнул и здоровой рукой пристроил раненую поудобнее. — Тоже мне стратег.

К кому это относилось, Костя не понял, но допытываться не стал. Уж больно разъярен был командир. Некоторое время они молча вглядывались в темноту, угадывая смутные фигуры белых возле хат, затем Устюгов сказал:

— Все, до утра война кончилась…

Через полчаса разведкоманда ушла в тыл, передав пехотному взводу позицию за околицей деревни.

Ехали проселочной дорогой. На западе светлела мирная полоска закатного неба, восток мерцал фронтовыми зарницами. Оттуда долетали приглушенные расстоянием неясные звуки большого боя. К близким разрывам снарядов, дробному пулеметному грохоту и винтовочной трескотне разведчики привыкли и не обращали на них внимания. Но сейчас дроздовцы — их непосредственный противник — молчали, а приглушенные и от этого непривычные звуки неслись оттуда, где разгоралась битва за Курск. Далекая, она казалась особенно напряженной, вселяла неясную тревогу.

Костя Воронцов, один из самых молодых разведчиков, привычно покачиваясь в удобном, похожем на люльку казачьем седле, задумчиво смотрел на восток. Вот вспыхнуло и начало шириться на небе трепещущее зарево. Что-то горит.

Костя слышал, что на Курск брошены отборные войска белых.

Немало видел он за последние недели. Видел тяжелые оборонительные бои, прерывающиеся яростными контратаками, и постепенный вынужденный отход красных частей. Видел беззаветный героизм красноармейцев и тяжелое, звериное, ненавистью рожденное упорство деникинцев. Видел старые винтовки и потрепанные максимы в руках своих и новенькие гочкисы, винчестеры и канэ, которыми Антанта вооружала белых. Поэтому, как и все разведчики, Воронцов с тревогой посматривал на восток. Удержат ли наши город? Сумеют ли отстоять?

Версты через две, когда вдалеке показалась уже долгожданная деревушка, послышался глухой топот копыт, и перед разведчиками выросла фигура всадника.

— Товарищ командир, — доложил он, обращаясь к Устюгову, но говоря явно для всех, — задание выполнено, деревня — рукой подать. Хаты готовы. Жратва тоже. Дым из печей валит, одним запахом сыт будешь. Опять же надо знать, кого посылать!

— Что это ты, Швах, разговорчивый такой? Ну-ка поближе… — Устюгов был зол как черт.

Яшка Швах нехотя тронул коня. Устюгов наклонился к нему и шумно потянул носом воздух:

— Опять?

— Товарищ командир, — жалобно заговорил Швах. — Ей-богу, самую малость. Хозяйка поднесла. Так неудобно же отказываться, обижать трудящуюся старушку. И бражки той всего было-то с наперсток…

— Яшка… успел! — хмыкнул кто-то в первых рядах конников.

— Вот что, Швах. Последнее мое слово: еще раз замечу — не ходить тебе в разведчиках, — отрезал Устюгов.

— Товарищ командир, — привстал в седле Швах, — теперь — все. Завязочка.

В ответ на эту «завязочку» командир только махнул рукой: попробуй научи такого говорить по-человечески. А парень, между прочим, хороший: смекалистый, неунывающий, любимец всей разведкоманды. Не будь Яшка Швах таким, давно бы прогнали его из разведки.

Всадники спешились, и через несколько минут Гаснувшая, казалось, деревушка ожила. Захрапели во дворах кони, затеплились в избушках неяркие огоньки, послышался, оживленный говор людей. Не каждый день доводилось разведчикам ночевать в хатах, и они старались полнее использовать нехитрые деревенские удобства.

Притихший Швах быстро, без суетни, разместил всех по хатам. Он успел шепнуть Харину и Косте, чтобы подождали его: нашел, мол, особую избу. Уставший Фома беззлобно ругнулся: «Вот черт, вечно с выкрутасами» — и покорна стал ждать, когда освободится дружок.

Не только в разведкоманде, но и в дивизии знали, что трех разведчиков соединяет крепкая дружба.

Казалось, что могло быть общего между ними? Задиристый Яшка Швах, неугомонный шутник и выдумщик, смелый той легкой беспечной смелостью, которая у старых солдат вызывает глухое недоверие, любитель выпить и приволокнуться за девчатами. Одесский босяк, сирота, в жизни которого бывали такие периоды, о которых даже он, при всей своей болтливости, умалчивал. И мечтательный фантазер Костя, по прозвищу Гимназист. В 1917 году он пришел в красногвардейский отряд в гимназической шинели и в чужой облезлой солдатской серой папахе. И хотя гимназическую шинель и несуразную папаху он давно уже сменил и теперь слыл одним из самых щеголеватых разведчиков, прозвище так и осталось за ним. Был он беспечно смел, смешлив и в то же время застенчив. Хотел казаться взрослее — и несколько раз отпускал усы, а потом со вздохом сбривал постыдно редкую мягкую поросль, совсем не, походившую на роскошные усы начальника дивразведки Дубова. Он остро завидовал вечной Яшкиной небритости: черная до синевы щетина выступала у того на щеках уже через час после бритья. И наконец, Фома Харин. Широкоплечий и потому не казавшийся на первый взгляд высоким, он был на голову выше приятелей. Слегка сутулясь, словно ему тяжелы были его налитые силой руки, он всегда стоял немного позади друзей и добродушно посмеивался, слушая восторженные рассказы Гимназиста или соленые, пересыпанные шутками речи Яшки. И хотя был он молчалив и всегда старался держаться в тени, друзья признавали главным именно его.

Так и сейчас — в дверях «особой избы» Яшка пропустил Фому вперед. Хозяйка встретила разведчиков в сенях; сложив руки под чистым белым передником, она недоверчиво поглядела на солидного, но простоватого на вид красноармейца. Не очень-то он был похож на большого начальника, каким его расписывал разбитной Яшка.

Что греха таить, Яков любил приврать. Он намекнул хозяйке, что в ее хате будет ночевать важный человек, командир крупной части. Этим объяснялся и белый передник, и накрытый чистой льняной скатертью стол, и немыслимая в походной жизни еда, аппетитно расставленная на столе.

Харин не любил таких встреч, стеснялся их. Поэтому, оглядевшись, он метнул на Яшку недобрый взгляд. Хозяйка угодливо улыбнулась, и Фома подумал, что ее от чистого сердца, видно, это угощение, а чтобы подольститься: изба-то, видать, кулацкая, у бедняков таких не бывает.

Поняв, что Фома недоволен той ролью, которая была ему уготовлена, Яшка заметно скис. Костя посмеивался, наблюдая, как он юлит, пытаясь выбраться из неприятного положения.

— Ты бы, Фомушка, сполоснулся? Наверное, весь пропрел, пока кадета на себе волок, а? Так я сейчас, мигом сооружу…