— Прости, отец, — не поднимая головы, проговорил Павел, — в бога твоего я не верю так же, как и наш дед Андрей Якушев в него не верил. Прости, я от тебя скрывал. В гимназию я уже целый месяц не хожу, потому что платить нам нечем. Пусть один Саша ее кончает, вдвоем вы сдюжите как-нибудь. А я на заработки подамся. В шахтеры пойду наниматься, в Александро-Грушевск. Оттуда до Новочеркасска, отец, всего тридцать верст. Я каждый месяц буду приходить на побывку. Ты не волнуйся, я тебя не забуду.

И остался убитый горем Сергей Андреевич с одним Александром. Скорбная тишина поселилась во флигельке. Старый Якушев ушел в себя, стал нелюдимым и очень богомольным. Он ходил теперь на все утренние и вечерние службы, часами в иные дни пропадал на строительстве нового кафедрального собора. А этим строительством жил весь город. Собор, возведением которого еще покойный атаман Платов хотел потрясти умы российские, строился уже на протяжении десятков лет; дважды обваливались перекрытия, и грудой серых камней он падал на землю. Последний раз, в ночь на 11 июля 1863 года, обрушился главный купол. Грохот был таким страшным, что могло показаться, будто произошло землетрясение. Кликуши два дня бегали по Новочеркасску, длинно и сбивчиво рассказывая о том, как они якобы собственными глазами видели, будто из облака, появившегося на месте падения, возник огромного роста синий черт, извергая из пасти огонь, погрозил казакам волосатым кулаком — ждите, мол, новой беды, горожане, и сгинул в разверзшуюся землю.

Сергею Андреевичу было уже за семьдесят. Он резко ссутулился, ходил теперь с посохом, а в синеватых, от матери Любаши передавшихся глазах стыло выражение постоянной покорности и равнодушия к окружающему.

По последней жене своей тосковал он неистребимо. Когда младшенький Александр, догадывавшийся о переживаниях отца и страшно его жалевший, уходил в гимназию, старый Якушев вспоминал те тревожные ночи, когда Наталья Саввишна, настигнутая очередным приступом астмы, садилась в глубокое немецкое кресло с жесткой спинкой и билась в кашле порою часами. На бледном ее лице выступала испарина, а Сергей Андреевич в такие минуты немедленно просыпался и просиживал у ее ног до самого утра. Улыбаясь сквозь боль, приносимую непрерывным кашлем, жена его ласково журила:

— Зачем ты… шел бы спать, у тебя же с раннего утра дела.

Он ее всегда хорошо понимал. Понимал от первого до последнего слова каждую ее фразу и даже мысли, двигавшие этими фразами. А вот сыновья — дело иное. Их он теперь понимал с каждым прожитым годом все меньше и меньше. С болью думал о них, когда в тихом изумлении, стараясь не привлекать к себе постороннего внимания, наблюдал за возведением степ донского храма. «Разные они, Павел и Саша, — повторял про себя Сергей Андреевич. — Старший жестковатый, хотя и добрый. Свою доброту норовит на самое дно души спрятать и будто сердится на себя за то, что она прорывается иной раз наружу. И поступки у него крутые. Вот ушел из родного дома и хоть бы весточку одну прислал. А ведь и на побывку приехать грозился. Как-то там ему, в этом Александро-Грушевске, на тяжкой работе шахтерской? Сыт ли, обут, доволен ли жизнью своею?» Мысли старика незаметно переносились к младшему: «Саша… Вот уж у кого душа ясная и доброта неописуемая. Весь в мать пошел. Уж больно только к чужим страданиям отзывчив. Трудно такому будет по жизни идти, ибо сурово бытие наше».

Однажды Якушев сидел недалеко от строящегося собора на маленькой непокрашенной скамеечке, опираясь на толстую буковую палку с вырезанной на ее ручке головой оленя. Это была трогательная по своей наивной непосредственности работа младшего сына. Саша был добрый, и олень, им вырезанный, тоже воспринимался как добрый пришелец на землю. «Даже от собак такой палкой не отобьешься, если по миру жизнь пойти заставит, — незлобиво подумал Сергей Андреевич, — потому что нет в ней никакой суровости, перехожему калике подобаемой». На широкой площади, где вот уж который год возводился собор, было муторно от шума, людской беготни, скрипа и грохота лебедок. Над опрокидываемыми тачками вздымались облака пыли. Каменщики ловко похлопывали мастерками, начиная кладку нового ряда кирпичей или заканчивая начатый. Занятые беспрерывным трудом, люди отвлекались от работы лишь в тех случаях, когда надо было наскоро развязать узелок с харчами да подкрепиться в короткий перерыв. «Все, как пчелы, заняты, один я сижу, словно трутень», — горько вздохнув, думал старый Якушев.

Яркий весенний день разгорался над Новочеркасском. Со стороны разлившихся Аксая и Тузлова, укрывших под водой своей сотни десятин сенокосного пастбища, тянуло свежим ветерком.

От места, где возводился новый собор, широкий Крещенский спуск вел вниз к вокзалу. По обеим его сторонам стояли окрашенные в яркие веселые тона разноцветные, чаще обшитые досками, реже — каменные домишки. Хриплые гудки локомотивов иногда прорезали нагревшийся воздух, напоминая о том, что уже и Новочеркасск связан с центральной Россией модной чугункой и, чтобы добраться до Москвы, например, нет надобности ни в перекладных лошадях, ни в станционных смотрителях. Заплати двадцать два рубля пятьдесят копеек за билет в первом классе, если у тебя, разумеется, есть наличные, и кати в свое удовольствие.

Люди сновали вокруг задумавшегося старика. Они были заняты своими радостями и огорчениями, работой, которую надо было выполнить, и лишь до одного Якушева им не было никакого дела. А он с каким-то детским восторгом продолжал наблюдать за ними.

Его внимание привлек ловкий каменщик, работавший на самом верху стены. Почти не держась за канаты, он свободно стоял на дощатом подрагивающем помосте. У ног его поблескивало на солнце цинковое ведро с известковым раствором, рядом грудкой были сложены кирпичи, предназначенные для укладки. Такое приспособление называлось «качелями». Скрипела лебедка, «качели» то поднимались, то опускались вниз. А когда замирали они у стены, будто челнок, причаливший к деревянным мосткам пристани, он ловко скреплял новый ряд кирпичей вязким известковым раствором, не обращая ровным счетом никакого внимания на царивший вокруг отчаянный грохот стройки.

Примерно час спустя, когда старик Якушев все еще сидел на скамейке и безучастно смотрел вдаль, за своей спиной он услышал торопливые шаги и бойкий голос:

— Почтеннейший, здесь присесть можно? Зараз дочка обед притащила. Надо подкрепиться да опять ту самую стену продолжать. Ух и хлопот с нею! Намаялся люто, аж голова звенит.

Якушев обернулся и почему-то сразу подумал, что это и есть тот самый каменщик, работой которого он только что любовался. Иссушенной рукой показав на верх стены, Якушев спросил:

— Земляк, стало быть, это вы там сейчас орудовали?

У Якушева сложилось представление, что каменщик, находившийся на «качелях», был молод. Но человеку, присевшему на скамейку, было явно за сорок пять. На Сергея Андреевича с узкого, смугловатого, скуластого лица взглянули чуточку раскосые карие глаза. Насмешливо шевельнулись губы, оттененные тонкой строчкой усов. Усталым движением каменщик отер со лба пот и усмехнулся:

— Выходит, я. А что?

— Ловко вы это, — смешался старик. — Каждое движение, как в танце.

— Да уж как получается, земляк, — ответил тот, добрея. — Жрать захочешь, и такому искусству выучишься.

Рядом с каменщиком в форменном платье, с белым бантом в волосах стояла тоненькая гимназистка с такими же узкими калмыковатыми глазами и смуглым скуластым лицом.

— Дочка, — надтреснутым тенорком окликнул ее каменщик, — исть давай, а то в кишках полковой оркестр заиграет скоро.

Якушев подвинулся на краешек скамейки, уступая каменщику место, а девочка поставила аккуратно завязанный в белую салфетку обед: котелок с наваристым борщом да тарелку с хлебом, куском сала и еще не остывшими домашними котлетами.

— Кушай, батюшка, а я на занятия побежала. Посуду домой не позабудь принести.

Когда она ушла, каменщик показал на обед:

— Прошу угоститься харчишками.