— Кукиш вам, господа хорошие, теперь не возьмете!

— А ну, ребятки, — вторил ему Денисов, — солому, плетни, порох, все сюда!

Раздались взрывы, бурное пламя ворвалось в ночь, и ворота, ведущие в Намюр, рухнули с ужасающим треском. К этому времени вперед выдвинулись все оставшиеся неповрежденными пушки. Артиллеристы успели послать через головы солдат штурмовой группы несколько снарядов во двор крепости, и там раздались душераздирающие вопли. Очевидно, на весьма тесной крепостной территории скопилось огромное количество защитников Намюра, и каждый снаряд теперь падал в человеческую массу.

— За мной! — подал команду Денисов и выхватил саблю. В отсветах факелов и костров она неестественно ярко заблестела. Своей пули он не услышал. Он еще минуты две бежал вперед, слыша рядом распаленные азартом боя голоса казаков, но вдруг сабля выпала из ослабевшей руки, выпала сразу, как бы сама собой, и он удивился тому, что это произошло вопреки его воле. Потом он споткнулся и упал, по-прежнему не ощущая боли. Но все уже поплыло перед глазами, как в расслабляющем сне, и подбежавшему Якушеву он успел крикнуть:

— Я, кажется, ранен, урядник! Полагаю, не сильно… Ты возглавь!

— Сотня, вперед, — отчаянно позвал Якушев, потому что нельзя было останавливаться в этой яростной атаке. Несколько казаков уже лежали на чужой, неласковой земле, корчась от ран. Остальные, гикая и свистя, бросая на ходу дротики с подвязанной к ним горящей паклей, устремились навстречу дрогнувшим, но еще не побежденным французским солдатам, что были уже не в состоянии преградить беспорядочным ружейным огнем им путь. И вдруг среди пальбы, ружейной и орудийной, такой неожиданный и мягкий, раздался звук трубы.

— Тише! — пронеслось по рядам. — Прекратить огонь! Это неприятель трубит о сдаче.

Якушев остановился, и до него не сразу дошло, отчего взялась эта внезапная тишина. Он по привычке взвел курки кем-то выроненного на поле боя ружья, хозяин которого так и не успел выстрелить, но удивленно попятился, увидав перед собой конскую гриву и дорогую серебряную уздечку. Свесившись с седла, на него весело смотрел генерал-майор Греков.

— Не суетись, парняга, все кончено. Больше ни в кого стрелять не надо. Лучше отведи-ка тот большой отряд пленных к самому Матвею Ивановичу Платову. Да проследи, чтобы все они оружие сложили перед этим.

У окраинного дома, где размещался Платов со своим ординарцем и писарем Спиридоном Хлебниковым, выстроилась огромная группа пленных. Стояли они без ремней и кортиков. Их ружья были свалены в огромную лужу от дождя и снега. Лишь на одном французе оставили офицерский пояс с саблей в ярко инкрустированных ножнах — на коменданте крепости Намюр. Толстенький и коротконогий, всей своей тучной фигурой похожий на Наполеона, он старался изобразить непоколебимую гордость на широком лице, но, когда Платов, увешанный орденами и медалями, с непокрытой головой вышел из дома на крыльцо и, ладонью опираясь на эфес своей сабли, сбежал по ступенькам, глаза коменданта обеспокоенно забегали по сторонам. Тем временем вслед за генералом Грековым войска корпуса входили в побежденный Намюр. Было их мало, и шли они разбитым от усталости шагом. Платов с достоинством, лишенным высокомерности, кивнул пленному коменданту и зычно сказал:

— Прошу в мой курень закусить чем бог послал.

Однако комендант будто окаменел, продолжая провожать напряженным взглядом последнюю сотню конников, входивших в Намюр. Лицо его было сковано ужасом.

— Но где же ваша пехота? — спросил он дрожащим голосом. — Неужели?..

Платов, сдерживая усмешку, кивнул головой.

— Вот те люди, которые штурмовали вашу крепость нынешней ночью и добились победы.

— Как? Только они?

— Да.

Комендант зарыдал и обхватил руками голову.

— О! Я должен быть немедленно расстрелян за свою оплошность! Если бы я знал, что в штурме участвуют одни казаки, и в таком малом количестве, я бы не сдал Намюр.

— Э! Друг мой! — воскликнул Платов. — Прежде не хвались, а богу помолись. Напиши-ка лучше своему Наполеону, что казаки, когда они воюют за Родину, страшнее любого черта. Однако зла побежденным мы делать не намерены. Ясно, милейший?

К Якушеву, присутствовавшему при этой сцене, подошел военный фельдшер и зашептал на ухо:

— Вас, урядник, хочет видеть майор Денисов. Плохой он, совсем плохой. Поторопились бы!

«Как же это я сразу не вспомнил и не пошел? — укоризненно подумал о себе Андрейка. — Неужто бой все памороки поотшибал?»

Денисов лежал в шатре полкового лазарета на самой крайней от входа койке. Он был накрыт белой простыней, поверх которой лежал его собственный синий чекмень. Выпуклые глаза были широко раскрыты и устремлены в брезентовый верх шатра с тем безотчетным равнодушием, с каким они смотрят у опасно раненных, постепенно проигрывающих борьбу за жизнь. В шатре стоны раненых заглушали голоса хирургов и санитаров.

— Кто? — сипло спросил Денисов, когда Андрейка в сопровождении фельдшера остановился у его ног.

— Это я, ваше высокоблагородие, — ответил Андрейка, — урядник Якушев.

— Ты? — тем же отрешенным от всего окружающего Голосом уточнил Денисов. — Это хорошо, что ты пришел. Я уже потерял всякую надежду. Только не зови меня майором, Андрейка. Меня Григорием Степановичем зовут, если не забыл, и перед богом я человек… всего-навсего человек, а какой, тебе лучше судить. Ты здесь один?

— Один, — послушно ответил Андрейка. — Меня сюда фельдшер привел, Григорий Степанович.

— Вот и хорошо, — с усилием выговорил майор. — Наклонись ближе, парень.

На мгновение Денисов сомкнул тяжелые веки, и лицо его покрылось мелкой испариной. Губы посинели и сжались, удерживая непрошеный стон.

— Вот не ожидал, что эта пуля меня насовсем, — пробормотал Денисов как-то виновато. — Показалось, рана пустяк, а видишь, что вышло. — Он вновь замолчал, а Якушев с тоскою подумал, как трудно растянуть минуты, если они последние. Всем своим существом, в тревожном ожидании, он ощущал, что неспроста позвал его этот храбрый, несколько замкнутый майор и сказать собирается о чем-то очень серьезном, о таком серьезном, что даже и сейчас, когда уходила навечно из его молодого красивого тела жизнь, не мог этого сделать сразу и намеренно затягивал. — Деткам моим передашь привет, — не открывая глаз, шептал Денисов. — И жене тоже… а Матвею Ивановичу скажи, что похоронить прошу тут, в Намюре, возле взятой нами крепости. Если новые Бонапарты появятся, пусть помнят, что донской казак Григорий Денисов почти до самого Парижа дошел и не стоит им больше пытать военного счастья у стен Москвы, как в этом походе. Ты где, Андрейка?

— Здесь, — тревожным шепотом ответил Якушев, удивившись, что смертельно раненный Денисов снова зовет его по имени. Наклонившись к нему, он ощутил удушливый запах от перевязанной раны, прямо перед собой увидел раскрывшиеся воспаленные глаза, грустные и большие.

— А теперь самое главное, — захрипел Денисов. — Это еще когда я начальником сыска в Черкасске был… бумага на тебя приходила по розыску… понимаешь?

— Понимаю, — тише его прошептал Андрейка и бессильно уронил тяжелую голову на грудь.

— Ищут тебя по всей России… Что ты там наделал? Скажи хоть мне напоследок, мы же с тобой одной пролитой кровушкой связаны.

Андрейка опустился на колени, руками схватился за холодный железный край лазаретной походной койки.

— Я помещика своего убил, господин майор, — выпалил он с неожиданной для самого себя решимостью. — Зверь был помещик, всю спину мне исполосовал… только я его но за это. Он Любашу мою в покои свои приказал привести, чтобы силком… а я не смог, Григорий Степанович, не смог, потому что после этого мне бы только в петлю или башкой в омут.

— Несчастный, — прервал его раненый, — я и предполагал, что не мог ты пойти на такое ради грабежа или другой какой корысти. Святое дело за девушку заступиться, и руку ты поднял по справедливости. Но ведь что за это следует по закону, сам знаешь.

— Знаю, — трудно поддающимся голосом подтвердил Андрейка. — А та бумага?