— Чего вам? Подаяния нету. Бог подаст.

— Мы не нищие, — обиделся Якушев. — Нам Сергей Васильевич Чумаков по делу надобен.

— Так бы и говорили сразу, — смягчилась хозяйка. — Тогда проходьте. А ну, Сераскир, на место.

После ее негромкого окрика пес неохотно поплелся в конуру, все так же громыхая цепью. По дощатой дорожке вошли они в дом и в горнице увидели сидевшего за ужином здоровенного казака с пышными рыжими усами. Был он в синей, на косой ворот застегнутой рубахе, в правом ухе блестела золотая сережка. По виду возрастом он превосходил Митрия Бакалдина. Темные глаза с удивлением уставились на неожиданных пришельцев.

— Ко мне? — спросил он с видом человека, не привыкшего чему бы то ни было удивляться, не сделав даже попытки привстать.

Андрейка достал блеснувшую дорогими камнями табакерку, положил на свою широкую ладонь и молча показал хозяину. С тем произошла моментальная перемена.

— Когда видел Митрия? — встрепенулся он и широко заулыбался. — Ну сидайте же за стол, чего стоите. В ногах правды нет. Как он там поживает, мой братан Митрий? Видно, ничего, если табакерку прислал.

— Справно, — подтвердил Андрей.

— А Нюся, сестра моя?

— И Нюся хорошо. Только мы с ними виделись всего час, не боле.

— Это значения не имеет, — с деланным равнодушием сказал казак, — раз он прислал свою табакерку, значит, вы его за душу взяли и вам нужна моя помощь. Я вас слушаю.

Поглядывая время от времени на усталую, осунувшуюся Любашу, Якушев вкратце рассказал историю их скитаний. Сергей и его жена внимательно выслушали. Уже давно смолк голос Андрейки, поставившего последнюю точку в грустном рассказе об их скитаниях, а жена Сергея, подперев крутой подбородок твердым, заскорузлым от нелегкой работы кулаком, сидела, как свечка, не проронив ни единого слова. Только глаза ее все теплели и теплели.

— Сколько же вы ден шли к нам, родненькие?

— Почти неделю, — вздохнула Любаша.

— Верю, касаточка, — согласилась она и покачала головой, запеленутой в платок так туго, что была эта голова похожа на кокон.

Андрейка вздохнул и прибавил:

— На вашу казачью вольницу у нас только и надежа.

— На вольницу! — вскричал хозяин, и в углах его прищуренных черных глаз заплясали огоньки. — Эва хватил, парняга! Да настоящую казачью вольницу еще при батюшке Петре Алексеевиче схоронили. Рожки да ножки от нее только и остались, мой милый. — Он достал вышитый вензелями кисет, долго набивал пахучим табаком маленькую коричневую трубочку, внимательно косился на Андрейку. — Хочешь?

— Не балую.

— И то дело. — Над столом взвился спиралью синеватый дымок. — Да. Рожки да ножки остались от казачьей вольницы, — повторил он задумчиво. — Однако и по тем рожкам да ножкам можно еще вскарабкаться. Вы куда, хочу вас спытать, нацелились?

— Нам все равно, — робко произнес парень. — Могли бы и здесь остаться, в работниках или как.

Сергей решительно покачал черной как смоль головой.

— Здесь негоже, — отрезал он. — Чтобы хоть какое-то право вы получили на земле донской пребывать, надо вам в Черкасск, в столицу Войска Донского подаваться. Там наш атаман-батюшка, геройский генерал Матвей Иванович Платов, службу праведную вершит. Ему в ножки ударитесь, может, что и получится.

— Видать, он добрый? — неуверенно предположила Любаша.

— Добрый-то добрый, — почесал затылок Сергей, — да только…

— Что только? Сказывай, — нетерпеливо прервал его Андрейка.

— Матвей Иванович Платов сам из себя статный и рубака лихой. А насчет доброты одно вам молвить могу. Когда добрый, а когда и не очень. Царев он слуга, одним словом. Имей, парень, в виду да смекай: за Емелей Пугачевым по степям он тоже охотился и жалости особой к его дружкам не проявлял. Разве сочтешь, сколько выловленных им пугачевцев в цепи было заковано!

— Господи, — прошептала печально Любаша. — Неужто и донская земля счастья нам не сулит?

Сергей нахмурился.

— А ты подожди-ка горевать, птаха. Это ить бабушка надвое сказала. Может, вам и повезет. Какая фортуна смотря выпадет.

— А туда далеко, в Черкасск? — совсем уже пав духом, спросил Андрейка.

Казак выпустил целое облако дыма, и оно затянуло угол с иконами. Лик позолоченной божьей матери поблескивал сквозь синеву этого облака.

— От нашего Бирючьего Кута туда всего каких-нибудь двадцать верст.

— Да мы их с Любашей за три часа одолеем, если до зорьки где-нибудь в стоге сена отдохнуть дозволите.

— Охолонь, парень, — прервал его Сергей, и золотая серьга мрачно шевельнулась в мочке его уха. — Двадцать-то двадцать, да дело в том, что туда пешей дороги нет. Видал, сколько воды стоит по весне у нашей горы?

— Видал.

— Так она до самого Черкасского городка все затопила. Так что в Черкасск не добраться пешему ни в какую. А вплавь тем более. Да и какие из вас пловцы, если вы из кацапии косопузой, где бары людей догола раздевают. Стало быть, надоть вам средство иметь, чтобы пространство это перекрыть. — Казак помолчал, с наслаждением сделал последнюю затяжку, не спеша выбил сгоревший табак на блюдце. — Своей лодки я вам не дам, — продолжал он строго. — Она меня кормит и поит. Да и днище в ней хоть и смолил по весне, а течь дает солидную. Значит, выход один: будем сколачивать плот.

Андрей и Любаша впервые за весь этот разговор улыбнулись друг другу, а усатый казак тем временем продолжал:

— Работать будем, парень, лишь по утрам и вечерам, чтобы не навлекать любопытствующих. Вот и весь мой сказ на этом.

Три дня промелькнули как один. По утрам и по вечерам, удалившись на целую версту от хутора, в широком углублении, вымытом разливом в горе, рослый казак Сергей и Андрейка тесали и сколачивали бревна, скрепляли их железными скобами, мастерили мачту с парусом из куска обветшалой холстины, прилаживали самодельные весла — два гребных и одно рулевое. Андрейка так ловко выстругал их лопатки, что хозяин с явным восхищением разглядывал его работу, дергал себя за серьгу и ухмылялся:

— Смотри-ка! Можешь еще великим корабельником сделаться, парень.

— Да уж куда там, — польщенно говорил Якушев.

Когда они делали в работе короткие перерывы, Андрейка подходил к берегу, шлепая босыми ногами по еще холодной воде, смотрел на искрящееся от сильного солнца зеркало разлива. Вода простиралась до самого горизонта. Где-то в версте от берега то в одном, то в другом месте возникали зеленые островки. Прямо из воды поднимались высокие побеги чакана. Целой стеной стояли тонкие прямые тростники с коричневыми мундштуками на конце. Дико кричали низко летавшие над ними чайки. В такие минуты видавший виды казак Сергей неслышной походкой подходил к нему, хлопал по твердой, успевшей поддаться загару спине.

— Прицеливаешься, парень? Верно делаешь. Тебе плыть. Тебе и путь от нашего берега до Черкасского городка отмеривать. — И начинал объяснять: — Вон видишь справа верхушки ивовых кустов, что из воды, как отрубленные головы, торчат? Будто одни казачьи чубы.

— Вижу, — прищуриваясь, подтверждал Якушев.

— И о чем ты мыслишь?

— Глубоко там.

— Эка удивил. Что глубоко, то верно. Однако дело не в этом. Ивняк тот самый на полпути до Черкасска стоит. На него и выгребать будешь. Смекаешь? А как минуешь верст пять, то уже и огоньки на самом острове, где основан Черкасский городок, увидишь. А причалишь, мать ты моя! В городке этом и божьи храмы во главе с войсковым собором, и торговые ряды, где все, что хошь, купишь, если, разумеется, монета есть. А кабаков-то с веселым зельем, пресвятая богородица, что улиток сейчас у тебя под ногами на мокром песке. Сам бы с тобой махнул, парень, да вот жинка ни за что не пустит.

— А вы любите свою жену, Сергей? — почтительно осведомился Андрейка.

Казак мотнул головой.

— А то думал! На всей Донщине другой не надо. Это только в дурацкой песенке поется про то, как какой-то там запорожский рыцарь променял жинку на тютюн да люльку. Я свою Наталку ни за какие златые горы не променяю и, если что случись, буду за нее до последнего саблей рубиться.