— Верно, — усмехнулся Ловейко, — теперь все шансы в наших руках, в большевистских. Так кто же вы, господин?

— Поручик лейб-гвардии казачьего полка Сташинский, — отчеканил белобандит.

— Спасибо за признание, — недобро усмехнулся Ловейко и кивнул на труп несчастного стрелочника. — Так это ваши две пули в нем?

— Сожалею, что не три.

— Три пули вы и сами получите по приговору военного трибунала, — взорвался молчавший до этого Павел Сергеевич, но тотчас же почувствовал на локте жесткие пальцы чекиста.

— Представитель городской власти, где же ваша выдержка? — шепнул ему на ухо Ловейко.

— Извини, пожалуйста, — так же тихо ответил ему Якушев.

Толпа надвинулась, грозно загудела.

— Да что там с ним церемониться! — раздался полный ярости голос. — Надо его мордой по рельсам до самого вокзала протащить!

— Камнем по черепу пора треснуть белобандита!

— Повесить немедленно за дядю Колю! — закричал круглолицый парень в казачьих штанах с лампасами и залатанных сапогах. — У стрелочника четверо сирот остались мал мала меньше.

— Тише, граждане! — перекрыл Ловейко весь этот шум своим басом. — Революционный суд во всем разберется и вынесет справедливый приговор. А сейчас я при вас, как при свидетелях, хочу задать этой контре один вопрос. — Толпа стихла, и голос чекиста в наступившей тишине прозвучал грозно: — Гражданин бывший поручик бывшей царской гвардии, вас было трое?

— Так точно, — растерявшись, ответил арестованный.

— Один из троих убит. Второго не позднее чем через день-два найдут и посадят. Стало быть, судьба его тоже, считай, решена. Не сомневаюсь, что третьему, то есть вам, суд вынесет самый суровый приговор. А теперь ответьте на такой вопрос, господин бывший поручик Сташинский. Сколько советских людей вы надеялись уничтожить, взорвав сорок четыре цистерны с горючим?

— Чем больше, тем лучше! — выкрикнул задержанный, и снова зашумела, заволновалась толпа.

Ловейко поднял руку. Сдерживая и свою ярость, и этот ропот, сказал:

— Вы уничтожили одного человека — путевого обходчика, а диверсия осталась неосуществлённой. Как видите, ни один советский человек больше не пострадал. Увести его!

Когда арестованного увезли, Ловейко отвел Якушева в сторону:

— Я не уверен, что эта акция является самодеятельностью. Давайте вспомним. За один лишь месяц пожар на хлебокомбинате, два убийства, и вот третья, самая опасная, но провалившаяся, к счастью, диверсия. Убежден, что в нашем городе работает хорошо спланированное белогвардейское подполье. Вечером тебе позвоню, Павел Сергеевич.

В конце дня Якушев еще раз услышал голос Ловейко:

— Добрый вечер, дружище. Подозрения мои полностью оправдались. Арестованный раскололся на допросе и признал существование белогвардейского центра в Новочеркасске. Божится, что руководителей не знает, а держал связь лишь с одним из его представителей. Дом этого бандита берем под наблюдение. Всего доброго, Павел Сергеевич. Если тебе понадобится какая-нибудь информация, звони.

Промелькнула неделя. Работа настолько поглотила Якушева, что у него не выдавалось ни одного свободного вечера на отдых. Даже брата родного не смог навестить за это время ни разу: десятки людей, явившихся по неотложным делам, заполняли приемную, и даже отважная секретарша Валечка была не в силах задержать это нашествие. Она только раскрывала время от времени дверь и с порога произносила: «Павел Сергеевич, к вам завгороно Позднышев», или: «В приемной городской архитектор с планами застройки Хотунка. Спрашивает, когда сможете выслушать». И, потирая со вздохом лоб, Якушев произносил: «Давай начальника наробраза», «Впусти архитектора».

Закончив прием, он садился в автомобиль и выезжал на объекты.

Трудно жилось Новочеркасску в те дни. Стоило прохожему сойти с более или менее чистых и благоустроенных Платовской и Московской улиц, как он попадал в мир заросших лопухами и крапивой пустырей, в царство опустевших дворов, покинутых хозяевами то ли в нелегкое время боев за город, то ли в год опустошительного голода и тифа. Но сейчас улицы стали заметно оживляться, на пустырях не только жгли бурьян, но и рыли фундаменты для новых построек.

Якушев получил в свое распоряжение зеленый «форд» с открытым верхом и клаксоном, который довольно бойко воспроизводил мотив «Кукарачи», когда надо было попугать зазевавшегося пешехода или кумушек, остановившихся посудачить на самой середине какой-нибудь городской улицы. Однажды секретарша вошла к нему в кабинет без вызова и положила с усмешкой на стол картонный листочек.

— Что это? — озадаченно спросил он.

— А вы почитайте, — прыснула Валечка в кулачок.

Якушев, вглядываясь в шрифт, приблизил листок к глазам: «Ордер номер три на пошивку костюма из материала бостон». Он еще не успел никак прореагировать на эту неожиданность, как позвонил первый секретарь горкома партии Тимофей Поликарпович Бородин.

— Здравствуй, Павел. Тебе Валентина передала мой подарок?

— Передала, Тимофей.

— Учти, таких ордеров на город всего десять.

— За чем же остановка? — обрадовался Якушев. — Вот и надо раздать их ударникам труда, а не таким чиновникам, как я.

— Кому раздать, мне лучше известно, — суховато остановил его первый секретарь. — Ударники ударниками, но чего же хорошего, если человек, исполняющий обязанности главы горсовета, будет носить пропотевшую гимнастерку! Чтобы через три дня явился в новом костюме и доложил. А то получил новую машину лучшей в мире фирмы «Форд», а военной формы не снимаешь. Того и жди, обитатели Новочеркасска решат, что объявлена мобилизация.

Пришлось повиноваться. Когда в своем первом после гражданской войны штатском костюме Якушев переступил порог приемной своего кабинета, Валечка всплеснула руками:

— Павел Сергеевич, да как же вы помолодели!

— Черт побери, — смутился Якушев, — все носил: и шахтерскую робу, и арестантский халат, и кавалерийскую шинель, а вот костюм из бостона, клянусь как на духу, — первый раз в жизни. А как же быть с орденами? Носить их или не носить?

— Носить! Конечно же носить! — пылко воскликнула Валечка. — И вопроса такого не задавайте. Они так красиво будут смотреться на вашем пиджаке.

— Придется подчиниться, — развел руками Якушев.

Вечером, прикрепив на лацкан один за другим два боевых ордена, он покинул помещение горсовета. Жил он в гостинице «Южная», до которой от атаманского дворца было рукой подать. Перейти скверик — и вот она. У памятника Платову он задержался и, вспомнив о только что полученном циркуляре, скорбно подумал: «Да, атаман-батюшка, герой края казачьего, как бы скоро расстаться с тобой не пришлось… Сносить тебя придется, и никуда от этого не уйти. А ведь сколько добра сотворил ты нам, роду Якушевых… Не пригрей ты в свое время холопа беглого, нашего деда Андрея с его верной Любашей, и не было бы Сашки-астматика, проповедующего теперь в техникуме геодезическое дело, и не махал бы я клинком острым в жестокой перекопской сечи, и не было бы этих стрекулистов, племянников моих, Гриши и Веньки, которым власть наша уготовила судьбу светлую. Что поделать, придется тебе, Матвей Иванович, освободить постамент для другого героя, который и нас всех, да и тебя, выше. Но место мы тебе найдем, достойное место. А на этом постаменте, перед штабом партийным нашим, должен стоять тот, кто указал нам дорогу на века вперед, — Ильич. — Павел Сергеевич попридержал шаг и насмешливо укорил себя: ишь ты, уже и в мыслях своих стал лозунгами выражаться. Совсем как на митингах».

Над Новочеркасском властвовал день, хотя часовая стрелка уже передвигалась к вечеру. Щедро обласканные солнцем, золотились крыши домов на широкой Московской улице, а над всеми крышами и шпилями Новочеркасска ярко сверкали позолоченные купола кафедрального собора. В многочисленных ларьках торговали мороженым, конфетами и лимонадом. По крепкой булыжной мостовой цокали копыта ломовых лошадей, везущих мешки с продовольствием. Промчался грузовик, на борту которого белыми буквами было написано: «Граждане! Все на коммунистический субботник!»