— На этом все. Далее командир кавалерийского полка не может уже чревоугодничать, потому как сыт по горло.

Александр Сергеевич вдруг спросил:

— Брат, а у тебя фотография погибшей невесты не сохранилась?

Павел поднял на него чуть захмелевшие глаза — они уже не были веселыми.

— Увы, Саша… Не до фотографий в ту пору было. У меня навек осталась одна самая главная ее фотография — память о ней человеческая. Вот закрою глаза и всю-то ее, каждую черточку вижу… И будто зовет она меня по ночам нежным своим голосом в какую-то даль, а куда — не знаю. Ну почему в ту ночь подлой вражьей пули не нашлось и на меня у судьбы? Не мучился бы сейчас на земном шаре бывший командир эскадрона Пашка Якушев…

— Что вы, Павел Сергеевич, — испуганно прервала его Надежда Яковлевна. — Да разве можно так себя изводить? Вы оглядитесь получше вокруг. Жизнь — она всегда прекрасна, какой бы изначально не казалась. Заживет душевная боль, найдете другую женщину…

— Такую, как она, ни за что, — мрачно возразил Павел, и тихая улыбка озарила его лицо. — Помню, ночевали мы однажды на сеновале в отбитой у белых деревеньке. Меня после боя сон так сморил, что как убитый на сено повалился. Встаю и вижу, как сквозь застрехи веселый рассвет в сарай пробивается, кусочек голубого неба сверкает. Сидит надо мною в одной белой рубашоночке Лена с распущенной косой, а ее светлые волосы обнаженные плечи закрыли. «Знаешь, Павел, — говорит она, — я сегодня всю ночь глаз не сомкнула. Гляжу на тебя и с такой тоской думаю, что каждый день под смертью таскаешься. Неужто отнимет тебя у меня косая? Как жить после стану?..» Вот как она говорила, а вышло все наоборот. Ее у меня смерть отняла… Так как же я могу про нее забыть и о других женщинах думать! Нет уж, видно, до самого последнего дня холостым гулять по земному шарику суждено донскому казаку Пашке Якушеву…

Надежда Яковлевна отвернулась в сторону и сделала вид, что закашлялась. Александр Сергеевич в волнении снял пенсне, затем снова его утвердил на носу. Тяжело дыша, он боролся с подступающим кашлем.

— Не понимаю я вас, — вымолвил он неодобрительно.

— Кого это нас? — рассеянно уточнил Павел.

— Вас… большевиков.

— В чем же?

— Жестокие вы все-таки люди. И ничего у вас нет за душой, кроме голой идеи, за которую вы так легко отдаете свои жизни.

— Какая ж такая у нас голая идея? — сердито спросил Павел.

— Да не одна, а их много, — ответил брат. — Критикуете религию, утверждающую, что земля стоит на трех китах, а ваше учение о мировой революции даже не на трех китах, а на песке основано. Неужели ты полагаешь, что американский рабочий, сытый, хорошо обутый и одетый, имеющий дом, немедленно откликнется на ваш призыв и скажет: дайте мне винтовку и пулемет, и я пойду воевать за мировую революцию, готовый и к голоду, и к смерти?

Якушев-старший неопределенно пожал плечами:

— Ну, сегодня, может быть, не пойдет, а придет время, на нашу агитацию и революционную идею откликнется.

— Да никогда он не откликнется, — рассмеялся Александр Сергеевич, — потому что в душе он неисправимый собственник. А у вас ничего за спиной, кроме фанатичной веры в несбыточный коммунизм. И как мало при этом подлинной человечности.

— Это почему же, Саша? Скажи.

— И скажу, — твердо возразил Александр Сергеевич. — Вот слушал я историю о твоей любви и гибели Лены, и сердце сжималось. Ведь твоя драма — она выше любой шекспировской. Но корень ее в чем? В бесчеловечности, Павлик. Для вас любая рядовая личность, я оставляю в стороне вождей, это бесконечно малая величина. И вы стараетесь объединить эти величины в роты, полки, армии, дав им одну идею. А люди-то разные, и разве можно объединить их одной идеей, принудить мыслить одинаково, если все они разные и наклонностями, и характерами?

Павел Сергеевич посуровел и, словно желая успокоиться, провел ладонью по волосам. И уже не осталось в его взгляде той веселости, с которой он, бравируя, поднимал кружку со спиртом, и той тоски, с какой рассказывал о своей единственной, первой любви.

— Вот ты как заговорил, Саша, — произнес он раздумчиво, — Ты же наш хлеб советский ешь, кровушкой политый, а судишь о сегодняшнем дне, извини на слове, как мелкий буржуй. И откуда у тебя психология гнилая такая выковалась? Рос в бедности, в голоде и холоде, а чуть-чуть расправил крылышки во время своего московского житья — и получилось точь-в-точь по пословице: из грязи да в князи. Откуда ты взял, что нельзя одной идеей народ сплотить? Это смотря какой идеей. За нашей, например, идеей миллионы трудящихся пошли. А знаешь, как эта идея на всечеловеческом языке формулируется? Ленин об этом кратко, но с потрясающей глубиной сказал: вся власть Советам! Между прочим, мне об этой идее впервые бывший царский полковник генерального штаба, казак по происхождению, Михаил Степанович Свечников сказал. Мудрый человек, Порвал со своим классом и в самом ответственном, семнадцатом, году в большевистскую партию вступил. Даже был в группе, обеспечивающей возвращение Ленина в Петроград. И к мировой революции мы в свое время приблизимся. Будь спокоен.

Александр Сергеевич не соглашался. Когда спорил, он был очень упрям. На возражения собеседника сердился, губы у него начинали дрожать, лысый лоб багровел. Затем он делал вид, что надвигается очередной приступ астмы, и под этим предлогом удалялся в кабинет. Сейчас же, пожав плечами, с ласковой, прощающей улыбкой он обратился к жене:

— Посмотри, Надюша, на этого упрямца. Мы с ним целую ночь, спали вместе на одной кровати в петербургской гостинице, и, когда Павлик перед сном раздевался, я ужаснулся. У него же вся спина на допросах полицейскими служаками была исполосована! Полагаю, с тех пор шрамов меньше не стало.

— Ошибаешься, братишка, больше, — усмехнулся Павел. — На Перекопе мне и от белогвардейской шашки маненько досталось. Так что теперь не спина, а географическая карта целая, но только карта побед, а не поражений. И победы все во имя народа, во имя ленинской правды.

— Вот как, — сощурился Александр Сергеевич, серо-синие глаза которого ласково смотрели на брата, словно перед ним был не умудренный жизнью человек, а ребенок. — А вот насчет побед хочу поспорить. Почему победы твоих друзей всегда с жестокостью были связаны? Разве твои товарищи по оружию не проливали невинную кровь?

— Например? — перебил его старший брат строго.

— Например, зачем расстреляли профессора Синельникова, крупного специалиста по электротехнике? Это был эрудированный человек с утонченными манерами. Его арестовали меньше года назад. Ты об этом что-нибудь знаешь, Павлик?

— Знаю, Саша, — неохотно проговорил брат. — Синельвиков прятал в своем доме целое сборище офицеров и помог всем им уйти.

— Да, но он это делал, по-видимому, из гуманных побуждений.

— Из гуманных? — горько переспросил Павел. — А пригретые им гаденыши, по-твоему, тоже из гуманных побуждений из-за угла убивали честных советских граждан, да? — Он вздохнул и устало покачал головой. — Ты вот о пролитой нами крови заговорил. Да, текла кровь. А какая, скажи мне, революция делалась без крови? Что же мы, на брудершафт пить шампанское, что ли, должны были с теми, кто в нас стрелял? А ты подумал о той крови, что была пролита последним царем и его приспешниками? Теми, что Невский проспект трупами усеяли, в тюрьмах и ссылках тысячи верных сынов отечества уничтожили? Ты все измеряешь тем, сколько стоила белая булка при царе и сколько она в первые годы Советской власти стоила, когда кругом разруха да банды.

Александр Сергеевич замолчал и, чувствуя, что не находит аргументов для возражения, ушел в кабинет, сославшись на подступающий кашель и на то, что не хочет курить при всех дурно пахнущий астматол. Надежда Яковлевна, провожая ироническим взглядом его спину, пояснила:

— Он всегда так выходит из боя.

— У старых казаков это называется «дать тыл», — поддержал ее Павел.

Через несколько минут хозяин возвратился и как ни в чем не бывало сел на свое прежнее место, но спора больше не возобновлял.