Архитектор Николя схватился за голову и выбежал прочь, на волю, туда, где пели жаворонки.

Рев мужика перешел в хрип, но вдруг и хрип прекратился. Рука полковника Дурнева взлетела вверх и мужик кулем осел на пол.

— Ну вот, а ты говорил… — пробормотал Дурнев.

Он подобрал с пола фуражку и шагнул к двери. Проходя мимо д'Альгейма, Дурнев посмотрел сквозь него мутными красными глазами. К вискам полковника прилипали колечки мокрых волос.

— И не смейте, сударь, учить р-р-р-русского человека! — прохрипел он. — Я при исполнении. Двадцать шесть лет верой и правдой служу я государю моему! А вы нашего дела не знаете-с.

На столе стояли самовар, чайник, стаканы, тарелка с толстыми ломтями ситного хлеба, тарелка с сахаром, бутылка водки, две бутылки сидра и пара керосиновых ламп с отражателями. За столом сидела коротко остриженная барышня в очках с круглыми синими стеклами. Она пересчитывала куски сахара и пела:

— Alons enfants de la patrie… le jour de gloire… Чёртова дюжина… est arrivée!… Хватит, но только если Энский не притащит свою зазнобу. Но чёрт с ней, отдам свой… Alons enfants de la patrie…[14]

— Да будет вам одно и то же, право! — взмахнул руками молодой человек в студенческой тужурке, сидевший на стуле у стены. — Не знаете дальше — пойте что-нибудь другое! А лучше вообще не пойте! Удивляюсь, чему вас в консерватории учили! Нешто разве петь „Alons enfants“ с обывательскими, мещанскими модуляциями! Да-да, с мещанскими! „Окрасился месяц багрянцем“!

Молодой человек встал и начал ходить за спиной барышни. Его отражение в самоваре стало то увеличиваться и приближаться с угрожающей быстротой, то столь же быстро уменьшаться.

— Базиль… Базиль, раньше ты не говорил таких слов… — горестно прошептала барышня.

— А вы раньше так не пели! Вы раньше иначе пели! Право же, это невыносимо!

Прижав к вискам кончики вытянутых пальцев, молодой человек бросился к двери, но тут же вернулся и произнёс:

— Идёт!

— Базиль, ты мерзишь мною… — продолжала барышня дрожащим голосом.

— Он идет, Ольга! Вы что, не слышали?! Извольте отбросить сантименты! Дулин пришел, а она, видите ли, со своими сантиментами! Прекратите сантименты сейчас же! Douline est arrivée![15] Vous saisissez? Verstehen Sie?[16]

— Сама'га! У вас тут у'гоки немецкого, д'гузья мои? Или ф'ганцузского? — крикнул Дулин, входя в комнату. За порогом он с грохотом обрушил на пол вязанку дров, снял, блеснув лысиной, плотницкий картуз вместе с париком и швырнул его в руки подоспевшего Десницкого, покосился на Ольгу и позволил ей стащить со своих плеч потёртый, пропахший конюшней армяк. — На улице ваши экзе'гсисы слышно, но суть понять т'гудновато! Так-то вы усвоили п'гавила конспи'гации? Ну?! Что вы на меня уставились? Са-ма-'га! Vous saisissez?

— Кострома, Базиль! Кострома!

— Кострома…

— Кост'гома! С'газу видать, батенька, что не потчевала вас ох'ганка бе'гёзовой кашей! — продолжал яриться Дулин. — Ну кто же так себя ведёт, суда'гь?! Вся слобода 'гаспевает „Во субботу день ненастный“, да мо'гды бьёт, а они тут шпионские вокабулы 'газучивают!

Дулин шагнул к столу, схватил бутылку водки, размахнулся и, крякнув, швырнул её в окно. Стёкла форточки и бутылка разлетелись на мириады осколков. В прокуренную комнату ворвался свежий ветер.

— П'гоклятый! — гаркнул Дулин, дробно топая ножками и багровея от натуги. — Каналья! О, шкодливая бестия! Мо'гда п'госит ки'гпича! Nado poiti na huy!

Из-за окна донёсся торопливый стук сапог, подкованных по-казённому.

Дулин взял с умывальника кувшин, спустил в него полсамовара, зажмурился и плеснул кипятком в форточку. Под окном раздался вой, а следом застучала и вторая пара сапог.

— Двое, как обычно, — произнёс Дулин. — Один соглядатай за нами и один соглядатай за соглядатаем. Ба'гышня, заткните оконце подушкой. Неплохо бы вам, кстати, научиться визжать по-бабьи! Научим! А вы Десницкий, если не ошибаюсь? Вы тоже визжать не умеете? Скве'гно! А'гхискве'грно! Ничего, научим и вас тоже!

Начали подходить вожаки московских „пятёрок“: конторщик Рябов из Хамовников, учитель Рыбников, студент с невыдуманной фамилией Палачёв-Монахов, почтовый чиновник Бельский, безликий Энский. Вошел и сразу стал наливать себе одному чай беглый семинарист Джугаев — юнец с лицом, до глаз заросшим иссиня-черной, как будто приклеенной бородой. Незаметно, будто из стены вышел, в комнате оказался Жмудовский — молодой человек с огромным тюремным стажем, похожий на чахоточного ангела, отдавшего в кондитерской свои крылья за фунт конфет.

Десницкий сидел в углу, прикуривал одну папиросу от другой, каждые пять минут вставал, машинально пожимая руку очередному „пятёрочнику“, но думал о своём.

Год, всего год назад он был обычным студентом-медиком Московского университета, но не ценил своего заурядного счастья. Нет, не ценил… Жизнь его наполняли лекции, экзамены, жжёнка, гулянья в Татьянин день, драки с охотнорядцами, чтение вслух „Луки Мудищева“, обструкции начальству — всё как у людей. И надо же было однажды принять приглашение Никитина с юридического и прийти к нему в гости, чтобы там понравиться его сестре! Десницкий скрипнул зубами, вспомнив кукольное личико Никитиной и ее необъятный зад — громадный настолько, что при виде его вспоминались истории про компрачикосов и китайские воспитательные заведения, где по прихоти полового сумасброда девочек выращивали в кувшинах заказанной формы.

Не прошло и недели, как в каморку Десницкого явился хожалый из Яузской части — с повесткой. И вот уже Десницкий давал объяснения в полиции, рабски разборчивым почерком писал на листах казенной бумаги, что ходил, дескать, в гости, пил чай цветочный 2 (два) стакана, пользовался теплом от печки, танцевал, слушал игру г-жи Никитиной на арфе, ездил с г-жой Никитиной на санях, а на святках прокатился с ледяной горки, обняв при этом г-жу только в видах ея телесной безопасности, но отнюдь не в знак страсти, объяснения и обещания! И хотя свидетелем в этом деле выступал один лишь Никитин, дело запахло Сибирью.

Десницкий покраснел, вспомнив участливый взгляд сокурсника Никитина — поповича Успенского: „Положение твоё, Васька, хуже губернаторского… Обольщение простое с „торжественным обещанием на ней жениться“ — это ещё пустяки. А вот квалифицированное обольщение — это пиши пропало! Тут и факта любодеяния не надо. Постой, на память скажу… Не ты первый… Вот: „Уложение о наказаниях признаёт склонение к добровольной связи несовершеннолетней невинной девицы, хотя бы и достигнувшей 14 лет от роду, мужчиной, имевшим в отношении к ней обязанности опеки, надзора, попечения или услужения“. Услужения, слыхал? Стало быть, ты ей руку подал, чтоб она из саней вышла — ан уже и услуженье! Обольщение простое — от года и четырёх месяцев до двух лет. Квалифицированное — ссылка на житьё в Сибирь с лишением всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ или же отдача в исправительные арестантские отделения. А ты думал! Азия, брат! А-зи-я! А у вас что, и впрямь ничего не было?“

Так начались скитания Десницкого по чердакам, подвалам и дачам: там дрова наколоть, там воды натаскать, там двор подмести. К весне он уже оголодал и оборвался до того, что захотел идти в полицию: вот топор, вот голова моя! Тут-то и предложил ему работу Смирнов — странный господин из гостиницы „Мадрид“, для которого Десницкий прежде бегал за особенным коньяком к братьям Елисеевым или за редкими винами в дом Дёпре.

Работа была нетрудная — разносить по заученным наизусть адресам пачки бумаг, обернутые в клеёнку, или кусочки похожего на мыло вещества или мотки какого-то лохматого шнура — с наказом, однако, ни у кого не спрашивать дорогу и ни за что не попадаться в руки полиции. О наказе этом Десницкий, обрадованный первым „гонораром“ (как называл плату за его услуги сам господин Смирнов), поначалу особо не задумался. Он и сам настолько привык остерегаться полиции, что ему уже стал казаться естественным и страх перед ней Смирнова — весьма респектабельного господина, неизменно пившего лучшие коньяки и поглощавшего доставленных от Тестова рябчиков, при том, что женщин (самых дорогих) он приводил к себе в такие скромные апартаменты (не странно ли, в самом деле?), как две комнаты в „Мадриде“. Глаза Десницкому открыла ученица консерватории Ольга Извоцкая.