ОРЕЛ:

ТРЕСКА:

ОРЕЛ:

ТРЕСКА:

Как эти простодушные, десятилетиями лишенные наставлений Вашего Высокопреосвященства и Его августейшего предшественника, сохранили воспоминание о святом Реверьене и святой Плектруде, милых моему сердцу, но редко призываемых в Христианстве, о том я предоставляю судить Вашему Высокопреосвященству. Несмотря на странную отрыжку, которую вызывала такая смесь, и на варварское неблагочестие, отличавшее продолжение процедуры, я был тронут этими ничтожными следами набожности, дошедшими через века, из страшной глубины французских лесов.

Но то была, если я осмелюсь сказать, всего лишь словесная забава, предваряющая их правосудие. Вскоре оба тяжебника, стоя перед присутствующими, что сидели вокруг них, пританцовывали на месте и развивали, под звуки бубна, длинную цепь едких насмешек. Ничто не ускользало от кислоты их иронии: ни внешность противника, в которой ни малейшая несуразность не оставалась без дерзких толкований; ни запах, часто сильный, – плебеям тут было нечего противопоставить друг другу, но неприбранность их тел или нищета доводила до того же и наших норманнов, заставляя их вносить свой вклад в сотню зловонных испарений; ни скверные свойства души или нрава; ни даже несчастья по прихоти судьбы. Жены спорщиков прибавляли тирад по адресу муженьков, поддерживая таким образом противоположную сторону, ибо они жаждали мщения за недостаточность плотских воссоединений, или докучливые нежности, или рукоприкладство, или бесстыдное предоставление их соседу. За вонь: «Аналурше», «Аналурше», что на языке плебеев значит «старое дерьмо»; за беззубость: «Сосунок, не умеющий кусаться», с подразумеваемой непристойностью, сопровождаемой широкими улыбками, которые Ваше Высокопреосвященство разглядит за этой последней тирадой; за отвратительные проделки с животными: «Не смешивай свое молоко с молоком коровы своей»; или еще: «Не засаживай член в зад кобыле; когда она подымется, ты повиснешь в воздухе»; охотник, не добывший дичь, рыбак, оставшийся без рыбы, точно так же распинались публикой: заставляли явиться их детей, которым подавали в насмешку миски с торфом, разведенным морской водой. Эти невинные блевали в лица своих отцов, бесталанных кормильцев. Результат сих словесных баталий жесток. Уделом тех, кто – хохотом или прибаутками – признавался проигравшим, было бесповоротное изгнание. Ибо у плебеев позаимствован обычай, что никто из друзей, родителей, детей или соседей никогда больше не заговаривал о побежденном и никоим образом не оказывал ему помощи, так что он становился неумолимо отвергнутым. Вместе с честью и уважением, больше крови необходимыми народу, живущему столь замкнуто, несчастный терял все: дом, поля, пастбища, скот, детей, рабов и жену. Боль была тем ощутимее, что орудием часто служило предательство домашних. Жертве проскрипции не оставалось ничего, кроме белой бесконечности Верхней Страны. Вот почему итогом того, что начиналось песнями, являлась смерть.

Как и для других преступных извращений, мне было довольно трудно выбрать меру пресечения: ибо как можно карать подобным подобное, то есть тоже смертью – обычай, приводящий к смерти? Не стану ли я способствовать тому, что обязан осудить? Прибегнув к молитвам, я получил от Духа Святого и от мысленного обращения к Вашему Высокопреосвященству совет счастливого обходного маневра. Мой рескрипт, таким образом, предусматривал казнь победителя. Я с мгновение сомневался, не заставит ли людей свойственная им злокозненность придумать хитрость и проигрывать намеренно, дабы в итоге выиграть, благодаря смертной казни, наложенной на соперника. Я расстроил планы хитрецов посредством нескольких тщательно сложенных костров, на которые взошли те, кто хотел победить проиграв. Источник споров тем самым мигом иссяк: ибо кому нужно выигрывать, чтобы проиграть? С того времени мое правосудие, вернее – Божественное, – было единственным, кое могло наказать предгорными ледниками Верхней Страны.

Наконец, я запретил конские бои. Что крестьяне, умирающие от голода, предаются этому развлечению, столь же пустому, сколь дорогостоящему, мне показалось противоречащим благочестию. Этим людям следовало бы посвятить размышлениям о своей смерти, столь близкой, все свободное время, кое оставляли их порокам истощение природы и убогие полевые работы, все больше сокращающиеся из-за холода. Некоторые пытались объясниться, ссылаясь на возрастающую бесполезность лошадей – в том смысле, что лед захватил земли, некогда обрабатывавшиеся. Но я не принял этих причин: если лошади настолько бесполезны в работе, то пусть их съедят, кое-как откормив сеном, позаботившись о том, чтобы сохранить достаточно жеребцов, дабы покрыть нескольких племенных кобыл. Чего ради, начиная с Вербного Воскресенья и все последующие воскресенья, вплоть до дня Святого Луки, отощавших этих жеребцов заталкивают в дрянной сарай, а неподалеку от них помещают, чтобы их возбудить для боя, вульву разгоряченной кобылы. В те времена, когда еще происходил обмен, пояснили мне, имбирь, добытый большой ценой с другого конца света и растертый с медвежьим жиром, втирался, дабы больше разогреть, в те части кобылы, кои невозможно назвать тайными, ибо, напротив, их выставляли на всеобщее непристойное обозрение. Потом жеребцов ставили пару против пары перед людьми, и те ободряли их рукоплесканиями и воплями. Каждого из животных его хозяин охаживал палкой с насаженным на нее острым камнем, на манер плебейских охотников. Несчастные твари истекали кровью под ударами палок, но еще от укусов и ляганья противников. Иногда по воскресеньям я видел, как трупы жеребцов со вспоротым ударами копыт брюхом дымились на закате, в дыхании ледника, а дети спокойно играли горячими потрохами или делали из них ожерелья. Мое решение было принято, когда однажды я увидел, как один из хозяев бьет чужого жеребца, желая согнать с него боевой пыл: Ваше Высокопреосвященство признает, что столь низкий поступок противоречит одновременно как чести, так и правилам, пусть варварским, этих турниров. Я с ужасом увидел, что конский бой переходит в человеческую битву. Хозяева пошли друг на друга с палками, с пиками, наконец с топорами, пока зрители не разбились на два лагеря, и каждый не принялся уничтожать тех, кто принадлежал к враждебной партии. Я вспомнил об императоре Юстиниане[38] и о знаменитом мятеже, вспыхнувшем во время скачек, когда он думал, что потерял свой трон, и я набрался мужества по примеру императрицы Феодоры,[39] которая из блудницы и дрессировщицы медведей, коей была перед тем, как заполучила корону басилеи, стала святой, спасшей Империю. Не имея при себе ничего, кроме моего пастырского креста, лишенный вооруженной поддержки, которую могла бы обеспечить моя команда, если бы она не пропала в северных льдах, я ввергся в людскую толпу, умоляя принести в жертву лучше меня, нежели друг друга. Эйнар Соккасон, менее, чем я, восприимчивый к примеру Феодоры, спрятался где-то на конюшне. Я остался один против всех, но в этой переделке память о несгибаемой императрице помогла мне восстановить мир. Эйнара Соккасона я убедил запретить конские бои, при помощи религии и слабой поддержки тех, кто был ему вместо стражи. Так был счастливо упразднен этот позорный обычай, унаследованный (сказано мне) от наших далеких предков.