— Я люблю вас, — сказала Онора. — Но я... не знала, что любовь может быть... такой.

— Какой же? — спросил герцог, чуть ли не касаясь губами ее губ.

— Как солнце и музыка... цветы и небо... — прошептала Онора.

Последние слова она произнесла невнятно, и герцог понял — она ждет, когда он ее поцелует. Его губы коснулись ее мягких и нежных губ, и герцога пронзило острое ощущение счастья. Такого с ним еще никогда не бывало, да он и не представлял себе, что можно испытывать подобное.

Он целовал ее со всей нежностью, на какую только был способен, словно она была какое-то бесценное сокровище.

Онора доверчиво прильнула к нему, и герцог понял, что она испытывает те же чувства, что и он. Он принялся целовать ее еще более страстно.

Наконец оторвавшись от ее губ, он тихо проговорил:

— Я люблю, я обожаю тебя, моя родная, желанная. А ты меня любишь?

— Я люблю... тебя, — ответила Онора. — Мне кажется... на свете есть... только ты.

Герцог снова поцеловал ее.

— А когда ты... впервые понял... что любишь меня? — спросила Онора, когда вновь обрела способность говорить.

— Когда я нес тебя наверх, после того как ты упала в обморок, я уже знал, что всегда буду защищать тебя и больше не позволю, чтобы ты подвергалась опасности.

— И ты был тогда... так добр ко мне... и так хорошо меня понимал.

— Я думал, что ты во мне нуждаешься, моя радость.

— Так... оно и было.

— А потом, — продолжал герцог, — с каждой минутой я влюблялся в тебя все сильнее и сильнее, пока уже не смог этого скрывать.

— Неужели ты и вправду меня любишь? Прошу тебя, скажи мне об этом еще раз.

Герцог вновь прильнул к ее губам и, немного погодя отстранившись, потянул ее за руку.

— Может быть, поднимемся наверх, моя хорошая?

Она затаила дыхание, и он быстро прибавил:

— Обещаю, я не сделаю ничего против твоей воли. Но, моя радость, хотя целовать тебя доставляет мне несказанное наслаждение, поцелуи — это лишь начало любви, и мне еще многому нужно будет тебя научить.

Спрятав лицо у него на груди, Онора прошептала:

— Я хочу... чтобы ты научил меня... И теперь, когда я знаю... что ты меня любишь... я хочу... чтобы у нас с тобой... был ребенок.

— Ну, с этим еще успеется, — улыбнулся герцог. — И тем не менее, моя любовь, мне кажется, что это будет красивый ребенок, поскольку дети любви не могут быть иными.

— Очень, очень красивый! — воскликнула Онора. — Ведь все, что я чувствую и что чувствуешь ты, так чудесно, словно сам Господь благословил нас.

Герцог понимал, что Онора права, и, не в силах больше сдерживать переполнявшую его радость, закрыл ей рот поцелуем.

Он и раньше испытывал безудержное желание, которое охватило его сейчас. Но где-то в глубине души чувствовал, что это еще не настоящая любовь, в честь которой поэты слагают стихи, а композиторы пишут песни.

И вот теперь наконец-то и ему довелось обрести свою любовь. И как это ни странно, она предстала ему в образе хрупкой молоденькой девушки, почти ребенка, которой были пока неведомы чувства зрелой женщины. Герцог был уверен — превратить нежный бутон в пышный цветок будет самым увлекательным занятием, которым ему когда-либо приходилось заниматься.

Сейчас ему казалось, что иметь такую жену — юную, нежную, не испорченную ни мужчинами, ни женщинами — счел бы за счастье любой мужчина.

Она принадлежала ему, ему одному, чистая, словно нетронутый лист бумаги, который ему предстоит заполнить. И от того, чем он заполнит его, зависит вся дальнейшая жизнь Оноры — хорошей она будет или плохой.

Осознав это, герцог на секунду почувствовал нечто вроде страха.

Перед его мысленным взором промелькнула вся его прошлая жизнь, и герцог внезапно устыдился многих своих поступков — они были недостойны его и несовместимы с его собственными идеалами. Он решил, что Онора никогда не должна узнать о его былых заблуждениях.

Целуя ее сейчас, герцог поклялся, как не клялся еще никогда в жизни, что будет достоин своей чистой, нежной жены.

— Я люблю тебя! — воскликнула Онора, когда он наконец оторвался от ее губ. — Люблю тебя! Люблю! Ты для меня все, о чем я мечтала и думала, что потеряла навсегда... когда мне пришлось выйти за тебя... замуж.

— Ты рада или огорчена? — шутливо спросил герцог.

Онора рассмеялась звонким смехом, который он так любил.

— Как ты можешь задавать такой... нелепый вопрос! Очень, очень рада!

И вдруг испуганно вскрикнула:

— Что было бы, если бы я отказалась стать твоей женой и приняла бы... постриг?

Герцог не ответил, лишь крепче поцеловал ее — ему страшно было вспоминать, что он мог ее потерять.

Рука об руку они направились к двери и поднялись по лестнице — им не было нужды выяснять, что им предстоит делать дальше, они и так без слов поняли друг друга.

У дверей спальни Оноры они с улыбкой глянули друг другу в глаза — и им опять все стало ясно.

Герцог пошел в свою комнату, где его уже ждал камердинер, а Онора в свою. Эмили, решив, что хозяйка устала и потому не хочет разговаривать, проворно и молча раздела ее.

Когда горничная вышла, Онора откинулась на подушки и стала ждать, когда откроется смежная дверь.

Ею овладело странное, но приятное возбуждение — тело налилось блаженным теплом, вокруг чудились чарующие звуки музыки. Это была та самая музыка, которую она уже сочинила, но сейчас в ней появился новый лейтмотив, пронизанный счастьем и радостью.

Дверь отворилась, и вошел герцог. Онора сразу почувствовала, как страстно он ее желает, как сильно любит, но и боится напугать.

Ей захотелось его успокоить, приободрить, и, протянув к нему руки, она проговорила:

— Я... ждала... тебя.

Герцог закрыл дверь и подошел к постели.

— Я так надеялся, что ты это скажешь, моя дорогая. Вчера вечером, после того как ты сыграла мне на рояле, я так страдал, что не могу войти в эту дверь и сказать тебе, как я тебя хочу.

— Но почему... ты этого... не сделал?

— Мне показалось, что еще рано. Ты могла бы посчитать, что мы чересчур быстро перешли от ненависти к этому восхитительному чувству — любви.

— Да... для меня оно и вправду... восхитительное.