– Но все равно же чужому продать нельзя будет, – язык так и чесался послать Осьму с его коммерцией куда подальше. – Что за два года изменится?
– Э, хозяин, за два года много воды в Пивени утечет, всякое случиться может. Но я столько ждать не могу, мне семейство перевезти сюда надо. Я что предлагаю: купчую я подпишу с тобой, силы она пока иметь не будет, а жить в том доме я буду как бы по указу сотника. Это можно, я узнавал. Через два года купчая вступит в силу, но знать об этом никто не будет – живу себе и живу. А еще сколько-то времени пройдет, так никто и не задумается – привыкнут.
– Дед в курсе?
– Что?
– С дедом ты это все обговорил?
– А как же? Он так и указал: продаются только постройки, другое имущество, холопы, пашенные земли, разные угодья – все тебе. Так я и не претендую, холопы – дело наживное.
– Слушай, Осьма. Вот ты сюда семью перевезти собираешься… Представь себе, что кто-то их по дороге из Суздаля перехватит так, как ты наших изгоев предлагаешь перехватить. Как это тебе?
– Ну во-первых, я из Ростова, а не из Суздаля. Во-вторых, семья у меня уже в Турове. А в-третьих… чего ты хочешь-то? Тут уж, куда ни кинь, везде клин. Для изгоев легкой судьбы не бывает. Самое лучшее, если в холопы угодят, но могут разбойникам попасться или зверью. Могут просто с голоду помереть или от болезни, но это долго, раньше до них кто-нибудь добраться успеет. Совесть тебя мучает? Ну возьми их к себе в крепость! Только тогда каждый день жди: либо нож в спину, либо яд в еду. Я их судьбу менять не предлагал, я предлагал на их беде нажиться.
– Что ты сказал? Ты что, б…дь, сказал…
– Уймись, парень…
– С-сволочь, это ты мне… – Мишка сел на постели, перед глазами поплыло, преодолевая тошноту, он сунул пальцы в рот и высвистал сигнал: «Тревога, все ко мне!»
– Стой, ты что делаешь, парень!
– Ур-рою, падла… – Мишка попытался опереться рукой на край постели, но ладонь соскользнула, и он свалился на пол. – Не прикасайся ко мне!
Не обращая внимания на Мишкино сопротивление, Осьма подхватил его и уложил обратно.
– Да что ж ты творишь, парень? Разве ж можно так?
Мишка снова попытался свистнуть, но рот наполнился тягучей слюной, и у него ничего не получилось.
– С-сука брюхатая, сейчас ты у меня наживешься…
За дверью послышался топот ног и дедов командный рык:
– Стоять! Я кому сказал? Всем назад, я сам разберусь!
– Я тебе разберусь, старый хрыч! – возник на фоне общего шума голос Настены. – Совсем очумели мужики. А вы чего здесь? В кого стрелять собрались? Пошли вон!
Что-то пробубнил молодой голос, кажется Дмитрия, в ответ снова рыкнул дед:
– Он старшина, а я сотник! Вон отсюда!!!
Мишка снова, уже понимая, что дед никого к нему не допустит, попытался свистнуть, но Осьма прижал его руки к постели, потом обернулся к двери и закричал:
– Корней Агеич, да зайди ты наконец, не уймется никак твой Лис!
Вместо деда в горнице появилась Настена.
– А ну отпусти парня! – рявкнула она на Осьму. – Прочь руки!
– Да он сам же себе навредит, гляди, как его корежит.
– Не навредит! – Настена обернулась назад и кого-то там схватила. – А ну, поди-ка сюда!
Мишка от изумления даже забыл о тошноте – Настена тащила деда в горницу за бороду!
– Вы что тут устроили? Я что, вас все время в разум возвращать должна?
– Да отпусти ты, дурища! – дед безуспешно пытался высвободить бороду из пальцев Настены. – Ох, ядрена м-м-м…
Настена коротко двинула свободной рукой, и дед, скрючившись, начал оседать на пол.
– Я тебя отпущу! Я тебя так отпущу – неделю в нужнике ночевать будешь! – лекарка, выпустив бороду деда, повернулась к Осьме. – А ты, торгаш…
Осьма не стал дожидаться продолжения и, подхватив лавку, многозначительно подкинул ее в руках, перехватывая для удара.
Мишка заскреб пальцами по стене, пытаясь дотянуться до висящего над постелью пояса с оружием.
– Все!!! Хватит!!! – заголосил с пола дед. – Остановитесь все!!! Михайла, лежать! Осьмуха, оставь лавку, не тронет тебя никто! Настька! Настька, встать помоги. Размахалась, понимаешь, меня лошадь так не лягала.
– Что случилось? – донесся голос матери.
– Корней Агеич, что с тобой? – вторил ей голос Листвяны.
– О господи! – взвыл дед. – Вас только тут не хватало! Настена, Христа ради, уведи их! Все уже, никто никого не тронет.
Лекарка подозрительно оглядела присутствующих и неожиданно подчинилась деду.
– Анюта, Листя, пошли отсюда.
– Да что у вас тут…
– Пойдем, пойдем, – прервала мать Настена. – Мужики дурью маются. Пойдем, там поговорим, – лекарка подхватила мать и Листвяну под руки и повлекла в сторону сеней. – Пошли, бабоньки, парнишек успокоить надо, а то они за самострелы похватались, долго ли до беды…
Осьма проводил женщин взглядом, шумно выдохнул, поставил лавку на пол и протянул руку деду:
– Вставай, что ли, Корней Агеич.
– Да пошел ты, Осьмуха… Ох, ядрена матрена. Лекарка, а дерется, как Бурей. Знает ведь, в какое место двинуть, жаба.
– Д-а-а, грозна бабища, – согласился Осьма. – Я думал, грознее вашей Алены никого и нет. А эта… ну надо же…
– Кхе! Ты еще не видал, как она на пару с Лаврухой зубы больные рвет! Вот где ужас-то! Лавруха клещами зуб ухватит, а она ка-ак даст в лоб! Только искры из глаз. А Лавруха хрясь зуб изо рта… – Деда аж передернуло от жутких воспоминаний.
Мишка, после второго за день эмоционального срыва, лежал в совершенной прострации. Дед с Осьмой еще о чем-то говорили, даже, кажется, немного посмеялись – ему было все равно, он закрыл глаз и погрузился в тупое бездумье. Осьма что-то рассказывал про лекаря-пьяницу, который лечил его в Юрьеве после ранения, полученного в схватке с чудью. Кажется, юмор ситуации заключался в том, что лекарь с пьяных глаз принял Осьму за роженицу и обозлившийся приказчик Осьмы поволок его протрезвляться в проруби, чуть при этом не утопив. Протрезвев, лекарь очень ловко зашил широкую рану от лезвия рогатины, но на следующий день ничего не помнил и последними словами ругал неумеху, зашившего плечо вкривь и вкось, авторитетно заявляя, что таким лекарям надо руки обламывать, а еще лучше душить их в колыбели, чтобы потом не возиться.
Дед в ответ поведал душераздирающую историю о том, как Бурей, доставая рыбью кость, застрявшую в горле у одного из обозников, ненароком сломал локтем нос не вовремя подсунувшемуся другому обознику.
Похоже, оба собеседника чего-то ждали, развлекая друг друга медицинскими анекдотами. Голоса скользили по краю Мишкиного сознания, не вызывая никакой реакции и превращаясь постепенно в «белый шум». Ни малейшего желания выбраться из этого «сна наяву» у Мишки не возникало. Наоборот, он ощущал удовлетворение оттого, что не надо ни о чем думать, ни о чем беспокоиться, ни на что реагировать. Нет, ничего вокруг нет: ни гнусного циника Осьмы, ни посланных на смерть или рабство женщин и детей, ни деда с его непомерными требованиями, ни Листвяны с ее интригами, ни предшественника с матерным посланием, ни Первака, ни иеромонаха Иллариона, ни людей в маскхалатах, ни… Пошли они все в самые разнообразные места!
Потом в монотонный шум вплелся голос Настены:
– Ты что обещал, старый?
– А что такое? Все хорошо, вон он – спит.
– Это, по-твоему, спит? Подойди-ка!
– Михайла, эй, Михайла, – кто-то потряс Мишку за плечо. – Михайла, проснись.
«Нет, не хочу. Ни видеть, ни слышать, ни просыпаться, ничего вообще не хочу. Достало меня все, и вы все достали. Господи, сдохнуть бы, чтобы все это закончилось. Сдохну, вернусь в Питер и… и там тоже сдохну, и наконец-то все это закончится, не могу больше».
– Как тряпочный… Настена, чего это с ним?
– Не с ним, а с вами, дурнями! Заездили парня. Осьма, чего ты ему наговорил?
– Да ничего такого особенного…
– Ничего особенного? А с чего он ребят своих высвистал? Ты хоть представляешь, что бы они с тобой сделали, если бы мы их не остановили?
