Он двинулся не сразу вниз, а долгой петлей скрытно обходил жилье и появился на противоположном краю котловины.

— Охотник! — одобрительно буркнул Чагин.

Щуплов спустился и снова пропал из, виду.

Минуло еще четверть часа в стеклянной тишине, прежде чем мы снова увидели с нашего высока маленького Щуплова: он прытко убегал от домов к прозрачному и тонкому леску, не к нам — никуда. Он перемахнул через изгородь и стал размашисто, прыгуче одолевать глубокую вечернеголубую поляну — и вдруг на миг оцепенел. Воздушный снаряд выстрела наконец долетел до нас, раздвоился эхом. Солдат Щуплов упал назад, навзничь, выдержав удар пули в спину. Потом мы увидели несколько фигур — черных и серых, — которые двинулись неторопливо от домов к тому месту, где остался Щуплов. Впереди всех — совсем черный, высокий. Он шел широченным, петровским шагом, за ним еще трое в шинелях… немногим погодя из домов появилось еще полдюжины в овчинных полушубках, эти следом не пошли.

Четверка мерно приближалась к бесформенному пятну в снегу, которое только что было живым солдатом Щупловым.

— От суки! — Один из наших рядовых хряскнул затвором, вскинул винтовку к плечу.

— Ат-ставить, Городулин! — шепотом гаркнул Чагин и тут же уперся взглядом в Радзевича. — Подпоручик, в Харбине поставьте свечку за упокой рядового. Хоть имя помните?

— Василий как будто… — не выдыхая, проговорил Радзевич.

— Теперь уж точно не «как будто», — кивнул Чагин. — Вас подменил на том свете… И от нас отвел. Пока что. Отходим живо!

— Господин полковник! Аристарх Иванович, справимся же! — покрывшись краской, взмолился Радзевич.

А я только сейчас узнал, что полковник — тезка моего отца.

— Красиво умирать надо было раньше, подпоручик, — беззлобно отрезал полковник. — На глазах у дам. А теперь всем — «дорога на Дунфанхун». Вам приказ ясен?

— Так точно, господин полковник, — отступил, поник, остыл и побледнел подпоручик Радзевич, еще мгновение назад розовощекий и энергичный.

Храбрость теперь и правда получалась какой-то холостой…

— Навзничь, — тихо сказал полковник уже на ходу. — Значит, наповал. Дай-то Бог.

Он перекрестился и вслух, громче помолился «за веру и Отечество живот свой положившего» раба Божьего Василия.

Тот день обошелся всего одним смертельным выстрелом, а все остальные выстрелы, что полагались по пьесе подпоручика Радзевича, вместились в следующее утро.

Я уверен, что нас нагнал не какой-нибудь случайный партизанский отряд красных — то было вполне осознанное, может быть, отборное чекистское формирование. Распутав следы Щуплова, изучив наши, оно ушло вдогон довольно малым числом, рассчитывая на внезапность засады и не зная только об одном — о невероятной, нечеловеческой меткости полковника Чагина.

…Итак, новое утро, вновь ясное, безвоздушно-тихое, китайской тушью выписывало на снегу тени редких прямых стволов, мерцающие искорки сыпались с небес. Обрыв строки. Абзац.

С новой, именно-таки красной строки — звонкие расколы выстрелов справа, слева, везде. Прозрачная, легкая, как падающая снежинка, смерть.

Я не видел никого — одни деревья. Казалось, пули сами собой выстреливаются из невидимых стволов и сами летят неизвестно откуда и куда.

Надо мной шаркнуло по коре, на лицо, помню, посыпалась еловая чернота. Я присел по-дурному на корточки и, опасливо оглядевшись, заметил Радзевича. Он из-за елки, шагах всего в тридцати, делал мне рукой какие-то знаки. Я не понимал, а Радзевич сердился и все ярче розовел. Прав был Чагин: у всех нас Малые театры в мозгах, оттого — излишняя образность жестов, игра воображения с печальными результатами… Но грешно шутить — моя тупость, растерянность стоили Радзевичу жизни. Он вдруг двинулся ко мне. Его порыв остался для меня неразрешимой загадкой… Пригнувшись и сделав первый резкий и широкий шаг ко мне, скорее даже — к дереву, разделявшему надвое дистанцию между нами, Радзевич словно пересек траекторию летевшей сбоку пули, был сбит ею, мотнул головой и упал в снег.

Я оторвался от своего дерева и как сомнамбула пошел к нему. Злобно свистело вокруг, меня не брало, будь проклята моя судьба.

Пуля попала Радзевичу чуть ниже уха, кровь застывала, а снег у его головы багрово таял. Я перевернул его лицом к небу, глаза подпоручика светились голубизной — и я увидел, как стрелой, белым зимним стрижом взмыла в родные выси его душа.

Тело подпоручика осталось удивительно легким. Я понес его в сторону от шума, где, как мне мутно чудилось, можно было похоронить… На одном из слепых своих шагов я вдруг стал проваливаться и съехал на дно какой-то большой воронки, окруженной кустами. Там я погрузил подпоручика в мягкую снежную глубину и полез наверх, чтобы поломать кусты и хоть немного прикрыть его сверху. На что еще я был там пригоден?

Потом на дне воронки я поднял голову и увидел наверху полковника, окруженного первозданной тишиной. Чагин стоял, привалившись боком к дереву, и смотрел на меня с усталым презрением.

— Вы, как всегда, живы, — глухо, почти неслышно констатировал он.

Мне сделалось тошно.

— Увы, без оправдания, господин полковник…

— Хотел бы знать, откуда вы взялись, — без интереса добавил он.

Я только пожал плечами и спросил:

— Они ушли? Отступили?

Полковник усмехнулся…

Ему досталась самая удобная позиция — маленькая, удачно расположенная в театре военных действий расщелина, откуда он, бог прицела, хладнокровно перестрелял всех наших преследователей, на свою беду показывавшихся из своих укрытий. Обо всем этом я узнал позднее, а пока задал еще один глупый вопрос:

— А где остальные?

У полковника губы дрогнули и сжались.

— Господин Арапов, — теперь уж слишком отчетливо, словно с высокой мраморной лестницы, произнес он, — нас с вами двое.

Я глядел на него снизу вверх, в голове шумело, и я с великим трудом рассудил, что логичным завершением сцены должен стать последний, легкий и бесприцельный выстрел полковника Чагина. Честно признаюсь, я был готов к этому выстрелу, ни единая нервинка во мне не противилась ему, но полковник отвернулся и отошел прочь. Куда-то все поплыло от меня, и я очнулся, ткнувшись лицом в колючий хворост, покрывший мертвого подпоручика.

Потом, потерянно побродив наверху, я вдруг обнаружил, что рядом с каждым убитым в том неизвестном сражении росло высокое стройное дерево. И вот я подумал, что раз так, то все и заслуживают одной братской могилы, во главе с подпоручиком Радзевичем, и во исполнение предопределенного замирения там, в синеве над снегами, я здесь, внизу, в этом снегу, оставлен целым и невредимым.

— Господин полковник, сколько было этих? — спросил я Чагина, всматривавшегося куда-то в глубину редколесья.

— Патроны не считал, — бросил Чагин, но затем резко повернулся и так же резко посмотрел мне в глаза. — Что? Решили согреться?.. Отвлечься от философских мыслей?

— Православные все… — как-то сразу нашел я толкование тому неслышному приказу, которому не мог не подчиниться. — Начинали, по крайней мере…

— Ваш аргумент, — уже не оборачиваясь, бросил Чагин. — Вали в кучу, Бог своих разберет… Пойду поищу коней. А вы силы поберегите, не торопитесь.

Я почувствовал облегчение, удостоверившись, что Чагин не подумает помогать мне. Я только поглядел ему вслед — и в ту минуту еще не приметил его хромоты.

Моих сил не хватило на их командира, огромного человека в черной кожанке, подбитой стриженым волчьим мехом. Того самого, который шел по снегу широким петровским шагом. Я попросту не смог сдвинуть его с места. Он лежал, раскинувшись вольготно, привольно, с лицом, еще не потерявшим живой краски, — богатырь прилег в снежок отдохнуть после боя, крови не было нигде. Я не нашел сразу, куда же попал в него Чагин, и наконец испугался — вот проснется, встанет и пришибет без вопросов.

Как раз в ту минуту вдали ударили без перерыва три выстрела, а за ними, погодя, — четвертый.

Я шарахнулся в сторону и стал ожидать чего угодно. С последовательностью часового боя прозвучала новая череда выстрелов, и вскоре среди елей показалась пара коней, на переднем — Чагин.