Уврат смолоду стал искусным воином, умея беречь про себя и затаивать глубоко в сердце самые злые и коварные мысли своего меча. Поэтому все его удары бывали неожиданными, и теперь он, бродник-первогодок, быстро одолел бродников, сражавшихся на всех дорогах и тропах, что попадались им под ноги, уже не первое лето. Волоху он сумел рассечь кожу над бровями, по всему лбу, и кровь залила тому одинокому воину глаза. Пока волох, отступив в красную тьму, наощупь разыскивал в ней тропу наружу, Уврат выбил меч из руки полянина. Меч сверкнул колесом и, продолжая вращаться, закатился солнцем за скифский курган. Полянин обмер, а северец пнул его в грудь ногой, свалил на черную горячую золу, словно решил подпечь его к ужину, и, уперев острие меча полянину прямо в пуп, по-доброму подозвал к себе волоха.

-- Власяные братья! Слушайте мое слово! -- повелел он обоим.

Бродники братаются на одно лето не кровью, ведь кровь связывает воинов на всю жизнь, а волосом. Каждый выдергивает волос из своей головы, потом волосы, сколько бы их ни набралось, бродники связывают единым узлом и, дав друг другу клятву, узел тот сжигают.

-- Дайте мне клятву, что не станете называться бродниками, а станете повиноваться моему слову, как слову кагана, до первого снега, что упадет на землю и не растает от рассвета до заката,-- сказал Уврат.-- Положете свое крепкое слово, тогда и я поклянусь вам отплатить за службу щедро -- ромейским серебром. Тебе -- сколько наберется в мой правый сапог, а тебе -- сколько уместится в левом. А не дадите клятву -- пеняйте на себя. Тебе приколю твой пуп к земле и будешь на нем вертеться, как мельничное колесо. А тебе, красномордый, правым размахом снесу голову по уши, а с левой оттяжки -- уже по кадык.

Делать нечего было бродникам: они дали Уврату страшную клятву повиноваться до первого денного снега. Сели на коней теперь уж все трое разом и поскакали что было духу в ту сторону, куда стремительно тянулась по Полю черная гарь.

Радимичи из рода Лучинова хорошо подготовились к встрече жениха для одной из трех дочерей-близнецов своего князя, а какой именно, того пока не знали  ни сами девицы, ни их отец, перебивший из лука рогатыми стрелами всех ворон и соек вокруг града, чтобы вещие птицы не накричали чего раньше добрых или злых вестей из Велесовой Рощи. Лучиновы пометили все тропы на каждом шагу крепкими княжьими метами  -- скобами, кованными из коровьих ресниц. Пока Стимара несли к земле носом, он считал эти меты и на шестьсот семнадцатой со счета сбился. Славно заговорили радимичи и сами тропы, чтобы сбить со следа всех, кто задумает гнать его и вызволить северского княжича из свадебного плена. Всякий преследователь спотыкался бы вновь и вновь, едва успевая подняться на ноги и отряхнуть с коленей пыль, ставшую тяжелее пудовых камней. Всякий охотник-инородец на каждом повороте здешней тропы охал бы и сгибался бы в три погибели, не в силах нести дальше свалившийся ему прямо на шею незримый хомут. Со всяким своевольным инородцем в Лучиновых лесах случилось бы неладное, но только не с Брогой, который, поклявшись Стимару в братской верности, сам в сердцах швырнул все свои железные и бронзовые обереги в Туров овраг, а они в овраге растаяли, как железо в тигле, и, сжигая по пути старую траву, потекли раскаленным осенним ручьем прямо в реку. Слобожанину Броге радимические да и все прочие заговоры  были теперь не страшны.

Разрезав путы, Брога бросил их в Велесову яму, и веревки не упали на дно, а на глазах изумленного слобожанина перевалились через яму то ли радугой, то ли мостом. Сначала Брога видел серую радугу, а когда ступил на нее, под ногой оказался мост. Так, не пересекая Лучиновых межей, Брога весело перескочил по легкому мосту прямо на чистую Лучинову землю. Он устремился вслед за похитителями, вспоминая все еще тяжелой, как дубовый пень, и сильно гудевшей от подлого удара головой добрый совет старого Богита и до грядущей ясной поры полагая, что северский жрец уже добрался до Большого Дыма и собирает против радимичей сильную подмогу. Бесшумно, как утренний ветер-перелесник, Брога несся по чужим тропам и путям и все больше удивлялся, замечая, что все кротовые норы радимичи на своей земле заперли, как сундуки, настоящими коваными замками, все дупла заткнули осиновыми вениками и даже для муравьев навесили через свои тропы сплетенные из осиновых ветвей лавы в ладонь шириною.

Долго и неспроста петляли и сами радимичи по своим заговоренным тропам. Сначала Стимар только слышал над собой их дыхание, похожее на треск сухих листьев в огне. Потом ему обожгла спину первая капля чужого пота, за ней -- вторая, и наконец пошел едва стерпимый, горячий, как кипяток, дождь. От того дождя на спине у северца вздувались волдыри, зато когда чужаки Лучиновы дотащили Стимара до своего града, ни одна собака не залаяла на него, потому что весь он был в радимическом поту и, хоть едва не захлебнулся чужой липучей солью, зато пах уже, как настоящий радимич.

Поначалу Стимар не страшился чужих путанных троп и даже радовался тому, что не похож на других и все в его жизни происходит наоборот: теперь не он, как бы подобало истинному охотнику, крадет себе невесту из чужого рода, а его самого украли для приплода в чужой род. Но чем ближе, хоть и не виднее в глухой чаще, становился Лучинов град, тем все больше делалось княжичу не по себе. И не угори он от чужого пота, мог б случиться с ним родимец, какой не раз случался с княжичем раньше -- в его младенчестве, детстве и отрочестве.

Первый десяток поприщ радимические тропы были как тропы, на второй сотне стали напоминать княжичу девичью косу, а третья тысяча выглядела точь-в-точь как необрезанная и еще не засохшая пуповина. Княжич еле перевел дух, когда тропа кончилась не в разверзнутом чреве, а в воротах Лучинова кремника, что был не выше северской бани или самой большой в здешних радимических лесах муравьной кучи.

Просто и неважно жили радимичи, хотя и гордились не в меру тем, что происходили от громового пальца -- то есть от самого Перунова мизинца, случайно отстреленного молнией и упавшего мимо лона на землю, в речной песок. Поттому не было у них в княжьих палатах ни крыльца, ни ступеней. Все Лучиновы тропы, и протоптанные, и заросшие, вели прямо к княжьему столу и кончались во тьме, между обхватных колод, на которых тучей лежала столешница. Зимой к тем колодам подбирались зайцы и обгрызали с них кору, а к лету со всех колод всякий раз приходилось обрубать молодые ветви-побеги. В той же колоде, что приходилась под левую руку князя, в просторном ее дупле, обитали шершни и хором гудели, когда князь бывал не в духе.

Стимар, поглядев вперед исподлобья, догадался было, что его хотят спрятать в темном вертепе, однако перед самым вертепом он вдруг не по своей воле взмыл носом вверх, как рябчик из кустов, и оказался перед князем Лучином. Лучин сидел, положив руки на дубовую столешницу, напоминавшую лодочное дно, и пускал по ней из пальцев маленьких охотничьих псов.

Князь был как князь. Как у всех славянских князей в ту пору, у Лучина под нижним веком правого глаза всегда оставалась в запасе одна утренняя заря, а в левом зрачке -- один молодой месяц. В его бороде всегда можно было найти золотой волос, но только один. Наконец если князь сжимал разом оба кулака, то в правом всегда оказывалось одно насквозь черное зерно, а из левого кулака начинал по каплям выжиматься между пальцев наружу яркий свет. Лишь одной причудой отличался Лучин от других князей -- невиданной шейной гривной, которая в день его совершеннолетия была выкована у него прямо на шее из цельного векового ужа.

-- Здравствуй, княжич Туров! -- первым поздоровался Лучин, хотя по годам годился Стимару хоть в отцы, хоть в деды.

-- И ты здоров будь, князь Лучин,-- ответил Стимар, склоняясь на треть положенного и внимательно приглядываясь к месяцу в левом зрачке радимича.

Тот месяц туманился и краснел -- значит, дело шло к ветру, а раз к ветру, то -- и к новой погоне.