Она:

—   Всю гостиницу разбудил! Какой! Выпили, так спите, где пили! Ваше счастье, телефон не работает, сейчас бы милицию вызвала. Поспали бы в кутузке! Замок чуть не высадил! Хулиган!

Я:

—   Какого черта запираете! Это гостиница, а не ваша квартира! И нечего спать, вам не за это деньги платят!

Но вот она видит, что я трезвый, и ей становится немного неудобно. Мне тоже, из-за этой дурацкой фра­зы о деньгах. Правильно, конечно, но какие тут у нее деньги?

И мы берем тоном ниже.

—   У нас в одиннадцать закрывают, надо знать. Наши все знают.

—   Но это гостиница! Она не для «ваших», а для «наших»!

—   И для наших. У нас ресторан. Ресторан закры­вают в одиннадцать и гостиницу тоже. А я виновата, что вы в гости ушли?

—   Ну, хорошо. Ну, тогда надо табличку повесить: так, мол, и так, в одиннадцать дверь на клюшку, про­сим учесть.

—   Табличку нельзя, потому что это гостиница. Она должна быть открыта круглые сутки, вы не понимаете, что ли? Не имеем мы права такую табличку вешать. А всю ночь дверь открытой держать — никакого смысла. Ночью ни одного поезда нет.

— Да поймите: невежливо это все, невежливо! Еще Сервантеса повесили...

Тут мы оба почувствовали, что весь пар вышел, и прекратили дискуссию. Дежурная пошла к себе в кон­торку, я — в свой номер. Лег. Сна нет. Стал думать о том, о сем. Например, о Сервантесе. С чего к нему эта мысль о вежливости привязалась? С ним-то ведь самим жизнь обошлась не очень вежливо. По бедности всту­пил в армию. В морском сражении с турками получил ранения в грудь и в руку. Между прочим, случи­лось это в день его рождения, седьмого октября. Хо­роший подарок! Руку искалечило. Еще ладно, что ле­вую, а то, может, и писателем бы не стал. И не было бы у нас «Дон-Кихота»... Мало этого. Через несколько лет возвращался домой, в Испанию. На корабле плыл. Вдруг — пираты. Хвать—и продали алжирскому паше. Четырежды пытался бежать, и все неудачно. А позже, когда все-таки вернулся в Испанию? Три раза сидел в тюрьме, хотя виноват ни разу не был. В последней отсидке, в севильской, и «Дон-Кихота» начал. А годков ему к этому моменту было уже пятьдесят пять. Каково? А наглец этот, герцог Бехарский, он же маркиз Хибралеонский, граф Беналькасарский и так далее? Сколько пришлось поунижаться перед этим надменным господи­ном, прежде чем он снизошел и согласился, чтобы ро­ман был посвящен ему. А без посвящения какому-ни­будь вельможе, покровителю, книгу тогда выпустить было невозможно... И вот такой человек славит веж­ливость. Есть над чем подумать. В самом деле, за что, скажем, его в севильскую темницу турнули? Будучи, по общему признанию, безупречно честным служащим, по какой-то теперь неизвестной причине, не успел сдать подотчетную сумму в казну. Не присвоил — нет, только лишь не успел сдать. А его — в тюрьму. Ему бы ра­зозлиться, как мне на дежурную, как дежурной на меня. Права покачать: за что?! Почему камера холодная? Чем кормите? А он вежливо так уселся на голый пол в камере и давай потихоньку «Дон-Кихота» писать. Вот бы и нам так: нагрубили тебе — а ты в ответ на­пиши хорошую книжку. Сколько бы у нас хороших книг прибавилось!.. Молодец, Сервантес.

Прочел я недавно рецензию. Разбирается кинокоме­дия. Снята в жанре комедии положений — то есть смеш­ное возникает из чисто случайных недоразумений, порою нелепых. Критик недоволен. Ругается. Пишет, что в жиз­ни столько недоразумений сразу — не бывает. И захо­телось мне ему возразить. Захотелось сказать: напрасно вы, уважаемый, не доверяете нашей разнообразной жиз­ни. В ней все бывает. Да вот, хотя бы...

Еду в троллейбусе, не важно куда, а важно, что зи­мой и в вечерний час «пик». Всех нас очень много, и все мы толстые от добротной зимней одежды. Стис­нуты — раньше говорили: как сельди в бочке. Теперь сельдью из бочек не торгуют, поэтому позволю себе сказать: как свежемороженые креветки в коробочке. И в такой ситуации — замечаю не впервые — не все креветки платят за проезд. Потому что шевельнуться — проблема. Достать абонемент или монетки — сложный технологический процесс. Или акробатический этюд. Не все владеют. Тут и хорошему человеку подумается: да ну вас к лешему! Еще вы мне за такие поездочки должны платить.

Водители это знают. Но что они могут сделать? Толь­ко напугать. И вот над нашими головами раздается: «Приготовьтесь к контролю!» Ну, здравомыслящему че­ловеку в общем-то понятно: о том, чтобы контролер пробился через нашу коробочку с креветками, через наш, развивая иронию, прессованный изюм, через этот наш массовый Лаокоон,— об этом не может быть и речи! Но ведь испуг рассчитывает не на здравый смысл, а на нашу неустойчивую психику. В подсознание бьет. И не­которые действительно пугаются. В частности, непода­леку от меня начинает нервничать высокая крупная жен­щина. Она и сама по себе не худенькая, да еще на ней пальто толстенного драпа. И стиснута она до та­кой степени, что руки не поместились надлежащим об­разом вдоль туловища. Одна невольно обнимает за шею соседнего мужчину, а другая вообще задрана кверху и в сторону, как у метательницы диска. Надо, кстати, отдать должное мужчине: на это объятие он никак не реагирует, всецело понимая его как следствие тесноты, а не проявление симпатии. А еще один мужчина, вер­нее, паренек, наоборот, притулился к женщине под бочок и на ходу дремлет. И ей тоже, конечно, понятно, что ника­ких чувств к ней он таким способом не выражает, а при­лип совершенно стихийно, в процессе общей запрессовки. А дремлет, так как устал на работе. Есть еще у нас люди, которые хорошо работают и от этого немного устают.

И вот эта женщина говорит мужчине — тому, кото­рого обнимает:

—   Залезьте, пожалуйста, ко мне в карман и пере­дайте на абонементы.

Просьба понятная, а все же немного необычная. А ехать в давке скучно, и на все чуть-чуть необыч­ное люди откликаются с особой охотой. Особенно жен­щины. Они, я давно заметил, в транспортной давке лучше мужчин сохраняют расположение духа и чувство юмора.

Одна говорит:

—   Вот это да! Тут думаешь: держись за карманы. А она добровольно: лезь, говорит, товарищ, лезь!

А еще одна, по голосу — записная юмористка, го­ворит:

—   Вот так залезешь по просьбе, а тебя же и пой­мают с поличным. Потом доказывай, что ты не вер­блюд.

Смеемся, конечно. И мужчина этот улыбается. Но при этом говорит:

—   Вообще-то мне на следующей выходить.

Полная женщина ему говорит:

—   Вас как человека просят. Видите же — сама не могу. Там,— говорит,— кошелек, вам его, конечно, не выдрать, но там, по-моему, помимо кошелька должны валяться две-три монеты, вот вы их и выскребайте. Я же вам доверяю.

Мужчине стало совестно, он приступил.

Юмористка говорит:

—   Что-то он долго вас щупает. Им только дай волю.

Но вот вытащил он монетки, через меня передал, а сам, пыхтя и крутясь, устремился к задним дверям, до которых ему было ближе. То есть не врал, что ему выходить.

Полная женщина говорит ему вдогонку:

—   Спасибо, выручили.

А юмористке делает внушение:

—   Шутки мне ваши не нравятся. И вообще. Дове­рять надо друг другу. Кто его будет ловить с поличным, если я сама попросила?

Юмористка обиделась.

—   А еще,— говорит,— неизвестно, как он у вас там в кармане себя вел.

—   Это в каком смысле?

—   А в том, что у вас там кошелек. А вот инте­ресно, там ли он еще?

—   Да как вам не стыдно,— возмущается полная,— подозревать незнакомого человека?

Но вскоре после этого она вдруг страшно напряга­ется, и все мы, расположившиеся вокруг нее, начинаем буквально ходить ходуном. Это она лезет-таки проверять.

А троллейбус как раз остановился, и началась оче­редная высадка-посадка, сопровождаемая повышенным шумом и толчеей.

И вдруг полная, оборотясь к задним дверям, кричит:

—   Держите его, который в шапке пирожком, высо­кий! Не выпускайте! Он кошелек украл!