—   Вот она, твоя дырка,— Алик ткнул пальцем в набор.

Девушка подняла голову.

—   Привет! — энергично поздоровался Алик.— Зна­комься: Владимир Торохов, поэт. В Москве проездом. Первая публикация. На моих костях. А это,— обратился он к Володе,— Ниночка. Метранпаж.

Володя смотрел на Нину. Она ему очень нравилась. Нина смотрела на Володю. Он ей очень нравился.

—   Да я не поэт,— сказал Володя.— Учусь.

—   И я не метранпаж,— улыбнулась Нина.— Тоже учусь.

Они помолчали. Алик перебирал рассыпанные по столу строчки.

—   Может, будут поправки,— сказала Нина.— Это ведь газета. Звоните сюда, я вас проинформирую.

—   Хорошо. Я позвоню.

Они кивнули друг другу на прощание. Алик повел Володю к линотипам. Нина склонилась над набором. С половины дороги Володя вернулся:

—   Извините, забыл, как вас зовут?

—   Нина.

Они сидели в ресторане писательского клуба.

—   Врешь, Вовочка,— говорил Алик, выкручивая пу­стым бокалом замысловатую траекторию вокруг бутыл­ки.— Мало ли что до армии было. Ни в какие плотни­ки ты не вернешься, ни в какой Смоленск не поедешь. Будешь здесь, в Москве, бегать по редакциям, а потом сюда, в клуб. Не ты первый, не ты последний...

Володя ворочал головой, разглядывая людей за со­седними столиками.

—   Это все писатели, да? Интересно...

—   Пушкина здесь нет,— грустно сказал Алик, и было непонятно, то ли Пушкина здесь вообще нет, то ли он просто вышел.— Тебе снится, что ты летаешь?

—   Снится.

—   Ну-ну...

В зал ввалилась шумная компания мужчин и жен­щин разного возраста. Все женщины были в простор­ных сарафанах с юбками в пол, все мужчины, кроме одного, были в джинсовых куртках и таких же брюч­ках. Возглавлял компанию рыжебородый толстяк с ма­ленькими хитрыми глазками, одетый неряшливо и туск­ло. Костюм его был помят, а галстук скрутился веревоч­кой. Но видно, толстяк был каким-то могучим писате­лем, потому что все смотрели ему в рот и исполняли его приказы, как на службе. Под его руководством были сдвинуты вместе три стола. Компания густо облепила их, загудела, захохотала, теснясь вокруг рыжеборо­дого.

—   Алик! Алька! — крикнули оттуда.

Алик обернулся. Ему призывно махали. И сам ры­жебородый в шутку, но властно изобразил скрюченным указательным пальцем, как он вытаскивает Алика за шиворот и переносит к себе.

— Извини, старик, я сейчас. Общнусь с мэтром.

Он прошел к ним. Рыжебородый покровительствен­но похлопал Алика по спине, для чего ненадолго припод­нялся из кресла. Женщины обнимали Алика, одна даже поцеловала. Один в джинсах что-то прошептал ему на ухо. Алик выслушал, засмеялся. У него снова было живое мальчишеское лицо.

Володя поднялся. Вышел из зала, миновал узкий пе­реход и очутился в просторном холле. Вокруг него шли, сидели, разговаривали писатели. Двое играли в шахма­ты, один говорил по телефону, сидя за низким столи­ком в углу. В бильярдной комнате, дверями выходящей в холл, один писатель полулежал на борту стола и до­тягивался кончиком кия до шара, а второй наблюдал за ним, потягивая папиросу...

Володя закрыл глаза.

В бильярдной играли Пушкин и Лермонтов. Лермон­тов полулежал на борту стола и дотягивался кончиком кия до шара, а Пушкин наблюдал за ним, раскуривая трубку с длинным чубуком. За шахматами сидели Бе­линский и Гоголь. Белинский играл белыми и только что сделал ход. Гоголь изучал положение на доске, скло­нившись к ней своим острым носом. Положение, кажет­ся, было неважное. Неподалеку, на диванчике, сжав большие кулаки, прямо держа голову, сидел Маяков­ский. Перед ним, прижимая шляпу к длиннополому паль­то, стоял Горький. Он смотрел на Маяковского с беспо­койством и тревогой. По диагонали через холл, ни на кого не глядя, шел Александр Блок. В углу, за низким столиком, сидел Лев Толстой. Он говорил по телефону Вызывал такси к подъезду...

Володя открыл глаза. Писатель, вызывавший такси, наконец договорился обо всем, что ему было нужно, поднялся и ушел. Володя сел на его место. Взял трубку

Послушал гудок. Положил трубку. Кто знает, может, ее когда-нибудь и вправду держал в сухонькой сморщен­ной руке Лев Николаевич Толстой.

—   Это Володя Торохов! — кричал он, косясь на даму за стеклом будки.— Торохов! Плохо слышно? Я с авто­мата звоню. Теперь хорошо? Здравствуйте, Нина... Нет, тогда мы не здоровались. Мы тогда еще незнакомы были. Здравствуйте!.. Все в порядке?.. Как четыре строч­ки убрали?! Какой хвост?! — завопил Володя.— В этих последних строчках весь смысл... Да ты пойми, это образ, образ!.. Я на тебя не кричу. Я не на тебя кричу... Да, газета. Нет, не понимаю... Давай встретимся, тогда объяснишь. Я по телефону не понимаю... Можешь? В шесть? Ладно, в шесть. Где?.. Я не знаю, где это... И это тоже не знаю... Давай, у Пушкина.

Дама была полная, строгая, красивая. Она смотрела через стекло на парня в гимнастерке, и разнообразные мысли бороздили ее чело. Парень повесил трубку.

—   Такой молодой и такой нервный,— сердито, но не без игривости сказала дама, втискиваясь вместо Володи в будку.— Что у вас там случилось?

—   Хвост у меня отрезали,— объяснил Володя.— А в нем был весь смысл.

Дама внимательно посмотрела на Володю и плотно прикрыла дверцу. Далеко не все еще тонкости жизни успел узнать юный поэт Владимир Торохов. В частности, ему было неведомо, что существует такой сорт женщин, которые терпеть не могут остряков.

Бесконечная лента ползла под стрекот клавиатуры из узкой пасти телетайпа.

«СРОЧНО! ВСЕМ ВЕЧЕРНИМ!»

Дальше побежал заголовок: «НОВЫЙ НЕФТЯНОЙ ФОНТАН». Поехала первая строка: «ТЮМЕНЬ. ТАСС. СЕГОДНЯ УТРОМ ВОСТОЧНЕЕ САЛЕХАРДА...»

На столе ответственного секретаря зазвонил телефон. Секретарь выслушал дежурную из телетайпной. Позвонил в наборный. Нина взяла трубку. Выслушала. Кив­нула.

Посреди подземного перехода, обтекаемый с обеих сторон густой толпой, словно загадочный дорожный знак, стоял новенький торшер. На расстоянии руки от него в очереди за газетами толчками продвигался Во­лодя.

— На все! — Он протянул продавцу рубль. Тот мол­ча отвел крупную купюру и принял мелочь из рук сле­дующего. Володю оттеснили, он начал пробиваться об­ратно, но тут какой-то торопыга с размаху налетел на торшер, и они с Володей поймали хрупкий колпак у са­мого пола. Торопыга при этом слегка ударился и теперь проверял часы: приложил их к уху, потом осмотрел циферблат. Часы были целы, шли и показывали без пяти шесть. Володя засуетился. Не выпуская торшера, про­тянул продавцу медяк, схватил газету и помчался по переходу — если только можно было мчаться в час «пик» под Манежной площадью.

Толпа лезла из-под земли, как паста из тюбика. Во­лодя вырвался из могучих течений и с торшером на­перевес, словно с карабином, ринулся к осажденным дверям троллейбуса... Он теснился на подножке. Одна рука обнимала торшер, другая, с газетой, торчала из дверей. Двери с шипением съехались, и надо же — заку­сили газету так, что она наполовину высунулась наружу.

Брякала мелочь в кассах, качались спины, шелесте­ли «Вечорки». Володя выворачивался и так и этак. То ему удавалось разглядеть уголок страницы, то какой- нибудь заголовок. Но его стихотворение, как назло, не попадалось. Ладно, подумал Володя. Доедем — свою прочту.

Его газета, торчащая из задних дверей троллейбуса, плыла вдоль сплошного строя приткнувшихся к обочине автомобилей. В одном из них за рулем скучал смуглый красавец в мохнатой кепке. К счастью, его ждало кро­хотное приключение: возле притормозил, застревая в пробке, троллейбус. Красавец кошачьим движением ух­ватил газету, проплывавшую перед его окошком, нагло помахал Володе, смутно видимому через запыленные стекла, и, не разворачивая полностью, с нетерпением погрузился в изучение четвертой полосы, где рядом с ре­пертуаром кинотеатров стояло несколько траурных ра­мок.

Часы на «Известиях» показывали пять минут седь­мого.

К Пушкину или к газетному киоску?

К киоску вилась очередь.