Он весь напрягся в ожидании ответа.

—   С удовольствием! — просто ответил Борис Нико­лаевич.

В разгар ужина Валентин Матвеевич осмелел, отчас­ти забылся и, желая сказать в утвердительной форме: «А дай-ка я тебе салатику подложу, Боря. И ветчинки», нечаянно вновь высказался в вопросительной:

—   Борь, салатику подложить? Или ветчины?

И тут же вздрогнул от ощущения, что машинка включилась.

—   Характерная для нас широта выбора,— задумчиво произнес Борис Николаевич.— Я не раз сталкивался с ней, бывая в гостях у наших сборных. Между тем у них есть только один выбор: или ты побеждаешь и стано­вишься идолом рекламы, или заправилы бизнеса вы­швыривают тебя как ненужную вещь.

Глаза у Валентина Матвеевича округлились.

—   Правильно, Борь...— пробормотал он,— а как же... мы люди простые, но мы тоже протестуем против этого самого...

— Ради бога, Валя! — развел руками Борис Нико­лаевич.— Я приехал отдохнуть. Умоляю тебя: ни слова о спорте!

Я не верю пишущим людям, которые говорят: «Я, конечно, не Пушкин». Или: «Я себя с Чеховым не сравниваю». Мне кажется, все они лгут. Писать стихи — и не сравнивать себя с Пушкиным? Или, как я, писать рассказы — и не сравнивать себя с Чеховым?

Говорю прямо: я сравниваю себя с Чеховым и делаю это постоянно. Конечно, Чехов посильней, чего уж там. Но не до такой степени, чтобы не сравнивать. У него есть рассказ про обманутого мужа, и у меня есть рас­сказ про обманутого мужа. У него есть лекция о вреде табака, и у меня есть такая лекция. У него бывало, что пьеса проваливалась, и у меня они проваливаются. Ему негусто платили в редакциях, и мне негусто платят. Одним словом, много общего. Так много, что меня это с некоторого времени стало по-настоящему волновать. Вспомнилось, что Чехов, по воспоминаниям современни­ков, вроде бы как-то сказал в молодости: «Видите, на столе стоит чернильница? Если хотите, я сейчас сяду и напишу про нее рассказ». А я так могу? Если могу, нас с ним вообще не отличишь.

И вот недавно я решился. Чернильницы у меня, ко­нечно, нет. Сразу печатаю на машинке. Кстати, в этом отношении Антон Павлович мне явно уступает. В точ­ности не знаю, но очень может быть, что у него и машин­ки-то не было. Итак, вставил я лист в машинку и сказал себе:

— Видишь эту машинку? Сейчас ты напишешь про нее рассказ!

И я начал. Напечатал заголовок: «Машинка». Пока я его печатал, мне уже начинало мерещиться смешное, одна редакционная машинистка, ее нелепые опечатки. Но едва я глянул на чистый лист под заголовком, как в голове что-то щелкнуло, и возникла пустота. Я тупо смотрел на свою машинку. Что я могу рассказать о ней? Что она верой и правдой служит мне вот уже пятнад­цать лет и что я не очень балую ее уходом?.. Жил-был лентяй. Он забывал чистить свою пишущую машинку, свою кормилицу и поилицу. Не смешно...

Может быть, это будет рассказ о молодом драма­турге? Как он размножал на машинке свои незрелые пьесы и рассылал их по театрам. Как их не брали ни в одном театре. И не берут до сих пор. Но кого это интересует, кроме самого драматурга, который, кстати, давно уже не молод?

А может быть, описать глухую осеннюю ночь, жуж­жание спиральки в лампочке... Грохот машинки катится по всему дому. Со стороны можно подумать: безумный поэт творит любовное послание. А на самом деле начи­нающий газетчик выдалбливает срочную статью в зав­трашний номер. И называется она: «Выше качество работы химчистки». Не смешно...

Снова возникла пустота, такая осязаемая, что мне даже представилось, будто мозг у меня вынут и в обра­зовавшемся пространстве мерно кружит полусонная муха. Машинка, машинка... Если бы это была черниль­ница! В нее могла бы залезть эта самая муха, она могла бы вылезти оттуда и оставить жирный фиолето­вый след на важном документе. Вот вам и юмористи­ческий рассказ. Чернильницу один герой мог бы запус­тить в голову другого — еще смешнее. Может быть, герой запустит в обидчика пишмашинкой? Но, если по­падет, это уже не юмор, а чистая уголовщина...

Так я просидел до вечера. А вечером сказал Антону Павловичу:

— Сдаюсь.

Золотопромышленник Кузевакин, пьяный, в распах­нутой шубе, крушил мебель у себя в кабинете, освещен­ном пламенем жарко горевшего камина. Багровея от натуги, опрокинул письменный стол. Саданул тяжелым дубовым стулом по секретеру. Из пролома достал шка­тулку, хряснул ее об пол. Разлетелись ассигнации. Пол­зая по паркету, собрал толстую пачку. Размахнулся, швырнул ее в огонь.

—   Стоп! — крикнул режиссер.— Никуда не годится. Сил моих больше нет. Перерыв.

Артист Семенов сел на скамью и сконфуженно опу­стил голову.

Режиссер подсел к нему, обнял:

—   Иван Николаич, родной, что с вами сегодня?

—   Подпорки нету, Григорий Матвеевич. Я имею в виду: из моей собственной жизни подпереть нечем. Без подпорки не могу.

—   Да при чем тут подпорка? Вы же элементарно путаете задачи. Вы так сочно и долго ломаете мебель, как будто это главное. А главное — деньги. С отвраще­нием надо бросать, дорогой мой, с отвращением!

—   Я с отвращением...

—   Иван Николаич, ну, давайте все снова. Вы, золо­топромышленник Кузевакин, вдруг осознали, что деньги эти — нечестные. Они отобраны у рабочих, фактически украдены. И вы, Кузевакин, швыряете их в огонь, чтобы очиститься... Это грязные деньги!

—   Грязные,— вяло согласился Семенов.— Но пой­мите меня правильно. Я таких сумм отродясь не держал. Вот вы говорите, я сочно мебель ломаю. Так это потому что подпорка есть. Жена который год пилит, что ме­бель у нас старая, гостей стыдно приглашать. Я дома уже дважды вот так... стулом об стенку. А деньги эти... Из личного опыта подпереть нечем.

—   Отродясь не держал...— Режиссер задумался.—

Очень хорошо! Здесь и подопрем! Слушайте: эти день­ги — настоящие. Но не золотопромышленника Кузевакина. Они ваши. Вы их получили за съемки в нашей картине.

—  Я только аванс...

—   Нет, допустим, фильм уже снят, и вы получили. Да столько, сколько и не ожидали. По какой-то немыс­лимой ставке. Вот такую пачку! И вот вы смотрите на нее и думаете: за что? Сценарий липовый, режиссура бездарная, играл я отвратительно. И вам становится стыдно получать народные деньги за откровенную хал­туру. Вас мучает совесть. Вам противно к ним прика­саться. И вы с отвращением швыряете их в огонь!!! Подпорка?

—   Вроде бы...— встрепенулся Семенов.

—    Не сомневайтесь, она! — Григорий Матвеевич вновь обнял Семенова за плечи.— Вы вот еще кого пред­ставьте. Зрителей. Вам же с ними потом встречаться. 'И делать вид. И болтать о воплощении образа. И все это — ради вот этой пачки денег! Да гори она синим пламенем, стыд-то какой!.. Ну — подпорка?!

—   Подпорка! — с загоревшимися глазами ответил Семенов.

—   Собрать мебель! — скомандовал режиссер.— Шка­тулку на место! Включить камин... Свет... Мотор!

Кузевакин хряснул об пол шкатулку. Собрал ассигна­ции. На коленях подполз к камину и уставился на деньги в своих руках.

—   Молодец...— прошептал режиссер.— Хорошо смотрит...

Кузевакин аккуратно сложил пачку пополам, сунул ее за пазуху, после чего крепко прижал руки к груди.

—   Стоп!!! — заорал режиссер.— Ты что?! Что?! Ты куда их?!

Семенов сел на скамью, Григорий Матвеевич рухнул возле.

—   Один из нас сошел с ума,— чмокая таблеткой валидола, прохрипел он.— Объясни, Ваня... Чем ты это подпер?

— Григорий Матвеевич,— счастливым голосом ска­зал Семенов,— я как представил, что такую кучу денег получил... Как прикинул, что с такой суммы и долги раздам, и мебель куплю, и шубу жене спроворю, тоже который год обещаю, и сыну магнитофон, и еще с друзьями посидеть останется... Так и подумал: пусть сценарий липовый, пусть режиссура бездарная, пусть я играл отвратительно, пусть перед зрителем стыдно... Но такие деньги — и в огонь? Да никогда в жизни!