— Это что же, организациям продается?
— Почему?— возразил продавец.— Всем желающим. Хотите, и вы берите.
— Квартира не позволяет, а то бы взял,— пошутил Борис Николаевич... и вздрогнул.
Следующий раз случился в универмаге, перед предметами, обозначенными как «крюшонница хрустальная производства Чехословакии». Этакие граненые лоханки в три лаборантских зарплаты ценой... Но особенно сильное дрожание вызвал алмаз в витрине ювелирного магазина, стоимостью в двенадцать тысяч триста шестьдесят два рубля. Борис Николаевич прочитал цену, посмотрел на камень величиной с горошину и вздрогнул. И дрогнувшим голосом произнес:
— Это... для кого же выпускают? Кто возьмет?!
— Кому надо, тот и возьмет,— предположила продавщица.
Через неделю специально зашел: нет алмаза.
— Продали,— подтвердила продавщица.
Борис Николаевич опять вздрогнул.
Внешне он оставался спокойным и уравновешенным, так что никто о его мучениях не подозревал.
Вот он такой внешне спокойный возвращается с работы, радушно здоровается с женой и сыном и садится пить чай. Он пьет чай, а жена вслух читает «Вечорку», такой у них обычай. Читает, кто умер. Полезные советы. Перенос автобусных остановок. И читает «Из зала суда»: некая Шелкопрядова, продавец молочного магазина в пригородном поселке Еловый Бор, подмешивала кефир в сметану, была разоблачена и получила полтора года.
Еще только начал слушать Борис Николаевич, а уж заранее знал, что вслух скажет и что про себя подумает.
— Ворье проклятое,— говорит он вслух.
«В какой она, интересно, пропорции подмешивала?— думает он про себя.— Я бы сначала предельную пропорцию определил, на людях проверил: заметно ли? Деньги бы, конечно, дольше шли, зато полная безопасность...»
— И поделом ей, воровке,— сурово говорит он.— Тут живешь на одну зарплату, а они крюшонницы хрустальные покупают.
— Крюшонницы — это что?— спрашивает сын, до этого молча сидевший перед телевизором.
— Тебе, сынок, это еще рано знать,— усмехается Борис Николаевич.— Ты сиди себе и мультики смотри.
— Чего смотреть, ничего не видно.
Сын прав. Трубка садится, надо менять ее или покупать новый телевизор.
Утром, в институте, его останавливает приятель:
— Смотрел вчера детектив? Кто убил-то? Я так и не понял.
— Я конца не видел,— хмуро отвечает Борис Николаевич.— Трубка села.
— Смени.
— Денег стоит.
— Ну вот, сразу — денег. У тебя сколько по диагонали?
— Сорок семь.
— Тогда все в порядке. Стакан спирта можешь отлить?
Борис Николаевич молчит.
— А,— вздыхает приятель.— Ты ведь у нас принципиальный.
Борис Николаевич молчит.
— Ты ведь скажешь: спирт государственный. И кинескоп, скажешь, не твой.
Борис Николаевич молчит.
— А чужое ты не берешь.
Борис Николаевич молчит.
— Ты чего молчишь?— с надеждой спрашивает приятель.
С работы Борис Николаевич возвращается пешком: в руках ,у него обернутая в газету и обвязанная бечевкой хрупкая телевизионная трубка. От выпитого спирта жарко, приятно и мысли скачут, как воробушки.
«Хорошо в большом городе: иду с ворованной трубкой, а кто знает? А этой Шелкопрядовой, бедняге, каково было: маленький поселок, все знакомые... Здрасьте, почему с ворованной? Трубки третий год лежат, никому не нужны. Хотели у начальства установить, чтобы каждый шеф, не выходя из кабинета, видел, как у него люди трудятся. Потом решили: неэтично подсматривать...»
Походка у Бориса Николаевича шаткая, наглая.
«Перерождаюсь... Вызревало, вызревало и вызрело. А ты думал, одними вздрагиваниями ограничится?»
— Осторожней!— кто-то отпрянул, слегка задетый свертком.
Борис Николаевич останавливается. На него с укоризной смотрит высокая крупная женщина.
— Извините, размечтался,— улыбается он.
— Мечтатель,— говорит женщина и прищелкивает языком.
«А хорошо бы познакомиться. Она, кажется, расположена».
Женщина неторопливо удаляется.
«Что это со мной? Никогда я не интересовался никем, кроме жены...»
Перед ним вдруг проносится вереница женских образов: сотрудницы в институте, соседки по дому, подруги жены, и все они кажутся ему тем или иным образом привлекательными.
«Ой-ёй-ёй! — думает Борис Николаевич.— Еще одна новая черта вызревает. Вот пошли-поехали: одна за другой, одна за другой. Что-то будет?»
— Здравствуйте, доктор, извините, немного волнуюсь: впервые у психиатра. Я вообще-то на рынок шел. И вот вижу, платную поликлинику открыли, дай, думаю, зайду к глазнику... Уже догадываетесь? Полная неуправляемость. Непредсказуемый характер. Как поступлю в следующую минуту — понятия не имею. Удивляю себя постоянно. Когда началось? С самых юных лет. Хорошо, расскажу по порядку, пожалуйста... Вчера увидел очередь за стиральным порошком, решил, что он мне не нужен, и... пошел к прилавку. Пока шел, был уверен, что собираюсь очередь контролировать, а подошел — сам без очереди взял. Начать с детства? С детства так с детства, пожалуйста. В институте я влюбился в сокурсницу Н., а женился на М., причем до последней минуты был абсолютно убежден: где у М. папа работает — никакого значения не имеет. А когда в ЗАГСе расписывались, вдруг передумал: нет, имеет!
А на работе что творю! В прошлом году собирают нас: так и так, у директора скоро юбилей, а дача требует ремонта. Есть предложение помочь силами коллектива. Я говорю: «Мы ему покажем — силами коллектива!» Еще когда между грядками с клубникой шел, думал, сейчас в лицо ему скажу: «Совести у вас нет, Демьян Прокофьич! Чтобы кандидаты наук вам в рабочее время сауну стругали!» Единственное, что не изменила проклятая непредсказуемость, это — куда сказал. Как и собирался — в лицо: «Демьян Прокофьич! Нет для меня большей радости в жизни, как выстругать вам сауну в ударные сроки и с высоким качеством работ!»
А недавно, когда его снимали, было собрание, председательствующий спрашивает: «Кто хочет выступить?» Мысленно отвечаю ему: «Только не я», а вслух говорю: «Прошу слова». Пока иду к трибуне, перебираю, сколько хорошего помню о директоре, поэтому с трибуны так прямо и говорю: «Тут вышестоящие организации подняли вопрос о пребывании Демьяна Прокофьича на посту директора. Давно пора...» Вот так, доктор, что скажете?
— Ваша болезнь...— доктор помедлил.— Она неизлечима. Извините. Ей-богу, не хотел говорить вам правды. Еще когда рот открывал, был уверен, что посоветую контрастный душ. Видимо, от вас заразился,— пошутил он,— С вас... Отлично помню: пока слушал — собирался пять попросить, и вот... с вас четвертной, и мы в расчете.
— Пожалуйста, пожалуйста... Еще когда в поликлинику входил, сказал себе: дашь ему, ухогорлоносу, сколько скажет. Прошу...— Посетитель припечатал к столу металлический рубль и направился к дверям.— Так и знал, что неизлечима...
Доктор побагровел. Схватил металлический кружок, размахнулся, собираясь запустить им в спину посетителя... но положил в карман.
Часом позже его недавний пациент, сидя в прогулочной лодке, налегал на весла, выгребая к середине городского пруда, и при этом говорил хорошенькой девушке, расположившейся на корме:
— Когда женился, был непоколебимо уверен, что отныне другие женщины для меня не существуют... И вот...
Хорошенькая девушка щурилась от солнечной ряби и понимающе кивала: ещё полчаса назад она была уверена, что идет на работу.
У нас в доме все люди как люди, и всё у нас есть, потому что мы всегда друг другу до получки одалживаем. Только у Загогулина все не как у людей. Неустроенный какой-то и невезучий. И образование-то у него — три класса, четвертый — коридор. И профессии-то у него нет — то пивом торгует, то арбузами, то бутылки принимает, то клюкву сдает. И «Волга»-то у него старая, и дача-то у него у чертей на куличках — в Крыму. И дети непутевые. Сперва в обычной школе учились, потом их в спецшколу перевели, для умственно отсталых. Но и там не прижились: отец их в другую спецшколу перевел, тоже для умственно, но одаренных. Нет, в общем-то не безнадежные ребятишки: старшенький уже выучился латинскими буквами в лифте писать. А младшенький — человек большой мечты. Я его как-то спросил:
