Он еще раз представил, сколько неудобств внесет его смерть в жизнь соседей, сослуживцев и многих незнако­мых ему людей. Он понял свое место на Земле, свою от­ветственную роль последнего стеснительного человека на ней — и окончательно постеснялся умирать. Он решил пожить еще немного, сколько получится, на сколько его хва­тит.

Первым его побуждением было обрадовать этой новостью соседей, но, судя по тому, что за стеной затя­нули протяжную народную песню, дело шло к рассвету, и он постеснялся беспокоить людей в столь позднее время. Он ограничился тем, что встал с постели, прошел по квартире, всюду включил свет, посмотрел на себя в зер­кало и хотел показать себе язык... но постеснялся.

Так умирал, но не умер последний стеснительный человек на Земле. Да, не умер! Можете не волноваться, товарищи: он по-прежнему живет среди нас. Он у нас есть.

Смутную тревогу навевают тоннели, проходы под арками, подземные переходы. Даже и днем лежащие

в

них тени замедляют вступающим шаг, а вечером, да еще зимой, да когда от единственной уцелевшей, оттого что спрятана в решетчатый колпак, лампочки, упадает к ногам решетчатая же тень, а дальний конец прячется в густой тьме — не позавидуешь входящему под своды, если он не самбист и не каратист, а Веретенников таковым не был. Но не было и иного прохода к его подъезду, вернее, был, но еще страшней: через дыру в заборе соседней стройки и по узкой тропе вдоль котлована.

Каждый вечер, возвращаясь с работы, ждал он не­приятностей от прохода под аркой, хоть ничего никогда не случалось ни с ним, ни с другими жителями дома. Все не случается до поры до времени, и, как ни готовься, она всегда внезапна, эта пора.

Человек выскочил из-под арки и вскинул руки, как если бы Веретенников ехал в танке, а впереди лежала ценная хрупкая вещь:

—   Стойте! Туда нельзя!

Был человек одних лет с Веретенниковым, то есть зрелого возраста, с узким лицом, упрятанным в очки, в поношенной дубленке, к каковой полагалась бы со­ответствующая шапка, но был именно без шапки.

Веретенников и взмаху и возгласу повиновался мо­ментально, весь вид испуганного мужчины доказывал, что это не шутка и что «туда» действительно нельзя. Веретенникову показалось, что он уж и сам догадывается, почему нельзя, и все же не мог не спросить; и голос выдал, что он, еще не зная в точности причины, уже напуган не меньше незнакомца:

—   Почему... нельзя?

Не имевший шапки обхватил голову и встрепал себе волосы, как бы приводя себя в чувство:

—   Там... человека убили...

Одновременно с подтвердившимся ужасом Веретен­ников ощутил глубокое удовлетворение — оттого, что наконец подтвердилась его ежевечерняя тревога. Вот оно и случилось, но, слава богу, не с ним, а могло бы и с ним, появись он минутой раньше.

«Я же говорил, я предупреждал... Интересно чем?»

—   Трубой,— предугадал его вопрос встрепанный.— Кровищи! Сам на спине, а труба сверху. Огромная, лица не видать. По-моему, это геликон.

Веретенников взглянул на него с недоумением.

—   Не знаете, что ли? — рассердился встрепанный и сильно потер замерзающее без шапки ухо.— Толстая такая, с раструбом. Басом играет: тум-па-па, тум- па-па...

—   Я... посмотрю? — попросился Веретенников, словно мальчишка-безбилетник у контролера на входе в парко­вый аттракцион. Этим тоном он признавал за встрепанным как за первооткрывателем право на допуск к зрелищу.

Встрепанный разрешающе отступил. Веретенников шагнул под арку... Труп лежал у стены, разбросав руки и ноги, освещенный решетчатой тенью лампы. Клапаны геликона празднично сверкали.

Внезапно правая рука трупа шевельнулась! У Веретенникова остановилось дыхание. Рука приподнялась и уронила пальцы на клапаны. У себя над плечом Веретенников услышал шумное дыхание встрепанного. Он почувствовал, что страх в нем достиг предела, во встрепанном же продолжает расти, и ему захотелось показать полное присутствие духа.

—   Это агония,— объяснил он.

—   Она,— согласился встрепанный.— Что же делать?

Агония, впрочем, длилась считанные мгновенья: пальцы замерли, не обнаружив способности к переборке клапанов.

—   Надо сообщить куда-то,— предложил встрепанный.

Веретенников к этому моменту уже окреп духом.

—   Что ж, сообщайте,— разрешил он. Поежился, представив, как пойдет через пустырь. Но не успел и шагу сделать, как встрепанный вцепился ему в рукав:

—   Нет! Никуда вы не пойдете! Я не собираюсь един­ственным свидетелем оставаться!

—    Я не свидетель,— возразил Веретенников.— Я себе мимо шел, а вы тут выскочили, кричите: «Нельзя, нельзя!» А я и не собирался.

—   Неправда,— закипая от ярости, закричал встрепан­ный,— врете, врете! Вы живете в нашем доме, что я, впервые вас встречаю, что ли?

Веретенников достал сигареты, закурил.

—   Слушайте, а с чего вы вообще взяли, что мы свидетели?

—   Но мы же видели...

—   Но нас-то никто не видел. Идемте, обойдем через пустырь. И не думайте, что мы совершаем...— Он затруд­нился сформулировать.— Ему ведь уже не поможешь?

—   Да,— согласился встрепанный, продолжая топ­таться на месте.

—   Так идем?

—   Идем,— решился наконец встрепанный.

Но тут странный звук, исторгнутый из-под арки, приковал их к месту. Это был стон, хриплый, но при том не лишенный приятности вследствие загадочной ровности тона.

—   Агония,— еще раз объяснил Веретенников, но теперь было ясно, что уходить нельзя. Не успели.

—   Это из него душа уходит. Господи помилуй...— содрогнулся встрепанный.

—   Вы еще помолитесь.

—   Не знаю слов,— очень серьезно признался встре­панный.— А так бы в самый раз...

Стон повторился, на этот раз настолько музыкальный, что не оставалось никаких сомнений в его происхожде­нии. Свидетели переглянулись. Стон оборвался. Прошло несколько томительных мгновений... И трубный глас чудовищной силы грянул под низкими сводами:

—   Тум!.. Тум!.. Па-пам-пам...

Прямо на них шел труп, раздувая щеки и извлекая из своего сверкающего инструмента звуки, в которых, при всех погрешностях исполнения, можно было узнать «Свадебный марш» Мендельсона.

Выйдя из-под арки, он отнял губы от мундштука, хекнул, рывком освободился от геликона и бережно уронил его к ногам.

—   Ах, эта свадьба, свадьба... пела... плясала! — сообщил он радостным звонким голосом.— Мужики! Выпьем!

Он полез в карман пальто, пошарил там, а когда вытащил руку обратно, она оказалась вся обагренная черной под светом фонаря жидкостью.

—   Разбил...— обескураженно выговорил труп.— Му­жики! Не судьба.

Он взгромоздил на себя инструмент и побрел по тротуару, гулко ухая, на этот раз вроде бы невпопад, но Веретенников, внимательно вслушиваясь, узнал и вспомнил: это был сигнал, исполнявшийся в далеком детстве в пионерских лагерях и имевший словесный эквивалент, что-то вроде — «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!»

Он повернулся к встрепанному и развязно произнес:

—   Ну, вот, дурочка, а ты боялась.

Это прозвучало фальшиво, но, поскольку сейчас все, что ни скажи и ни сделай, будет фальшивым, он, на­стаивая на полном присутствии духа в себе, еще и щелч­ком послал вслед трупу непогашенную сигарету.

Впрочем, встрепанный этого оценить не мог: он уже бродил под аркой и разыскивал шапку.

«Уважаемая Останкинская башня!

С приветом к Вам столб со станции Разуваевка Восточной ж. д. Вы, наверное, получаете много пи­сем от таких, как я. Ну, извините. Но я не из любо­пытства к Вашей популярности, а задать серьезный вопрос.

Но сначала немного о себе. Я простой деревянный столб, работаю в осветительной сети. Освещаю перрон. Работа несложная. Лампочка в пятьсот ватт в жестя­ном конусе — весь мой инструмент. Станция маленькая, жизнь идет от и до. Скорые на Москву у нас не оста­навливаются, имеем два местных и один рабочий, вот и все наше расписание. Но не думайте, что жалуюсь на нашу провинциальную жизнь. Народ у нас хороший, простой, душевный. По телевизорам, благодаря Вам, чего только не видят. А когда гуляют по перрону, об­суждают, так что и я в курсе дела.