Директор (порывисто, пораженный какой-то внезапно пришедшей ему мыслью). Хотел бы я знать, виданы ли на свете персонажи, которые, выйдя за пределы своей роли, брались бы толковать ее вкривь и вкось! Вы таких видели? Мне, по крайней мере, не приходилось!

Отец. Вы не видели, господин директор, просто потому, что авторы нередко скрывают муки творчества. А вот когда персонажи здравствуют, и не только здравствуют, но находятся перед глазами автора, он должен лишь следить за их словами, жестами и переносить их на бумагу; автор должен их брать такими, какие они есть; горе тому автору, который поступает иначе! Когда персонаж родился – он тотчас получает такую независимость даже от своего автора, что легко может быть примыслен кем угодно к ситуации, в которую автор и не думал его ставить… а иногда персонажу случается приобретать значение, которое автору и не снилось!

Директор. Это-то мне хорошо знакомо!

Отец. Так чего же вы удивляетесь! Представьте себе персонаж, вроде любого из нас, на которого свалилось тяжкое несчастье – авторская фантазия произвела его на свет, а потом отказала ему в месте под солнцем! Признайтесь: разве такому брошенному персонажу, живому, но без места в жизни, не имело смысла попытаться сделать то, что сейчас мы пробуем проделать перед вами?… Особенно после того, как много раз – поверьте, господин директор, – мы много раз пытались убедить автора сесть за перо. То я унижался перед ним, то она (показывает на Падчерицу), то эта несчастная мать…

Падчерица (выходя вперед, словно в беспамятстве). Это правда, господин директор. Я не раз пыталась убедить его… когда в тиши кабинета, в полумраке, откинувшись на спинку кресла, он не решался зажечь свет и сумрак вплывал в комнату, заполнял ее, и в этом сумраке возникали мы, персонажи… и пытались соблазнить его взяться за перо… (Говорит так, словно и сейчас находится в кабинете и только смущена присутствием актеров.) Ах, если бы вы все тогда ушли и оставили нас наедине!.. А тут и Мать со старшим своим сыном… и я с сестренкой… и мальчик, как всегда, хмурый и нелюдимый… и снова я, уже вместе с ним… (показывает на Отца) и, наконец, я одна… в этом полумраке. (Вздрагивает, будто перед ее глазами пронеслись эти картины прошлого.) Ах, жизнь, жизнь… Какие только сцены мы ему не предлагали! Кажется, ему я приглянулась больше всех!

Отец. Но, быть может, именно из-за тебя, из-за твоей настойчивости и страсти все преувеличивать он так и не решился!

Падчерица. Неправда! Он сам требовал, чтобы я была такой! (Подходит к Директору. Доверительно.) Я думаю, господин директор, что тому причиной скорее его презрение к театру, театру, какого требует сегодняшняя публика…

Директор. Довольно, довольно! Довольно, черт возьми! К делу!

Падчерица. Мне кажется, что для сцены переезда в его дом (показывает на Отца) фактов больше чем достаточно! Вы сами, господин директор, говорили, что вывешивать таблички и каждые пять минут менять декорации нельзя!

Директор. Безусловно! Главное – отобрать факты, сгруппировать их, наметить действие одновременное и стремительное, а не так, как предлагали вы: сначала показать вашего младшего братика, как он приходит из школы и потом, словно призрак, мается по дому, прячась по углам и обдумывая свое намерение, которое… как вы говорили?

Падчерица…его истачивает!

Директор. Никогда не слыхал подобного выражения! Но ведь это намерение остается только намерением, не правда ли?

Падчерица. Да, господин директор. Вот он, этот мальчик! (Показывает на Мальчика, который сидит возле Матери.)

Директор. И еще вы хотели, чтобы зрители видели одновременно и эту маленькую девочку, которая, ничего не подозревая, играет себе в саду… Один там, в доме, другая – в садике, так, что ли?

Падчерица. Да, да, господин директор! И обязательно на солнышке! Ее смех, ее игры в садике – единственная моя отрада. Видеть ее вырванной из нищеты, из ужасной конуры, в которой мы спали все четверо, вповалку… Я спала с ней, я чувствовала свое поруганное тело рядом с ее тельцем, которое жалось ко мне… Она обвивала меня своими ручонками, невинными и нежными… Едва завидев меня в саду, она неслась навстречу и хватала меня за руку… Больших цветов она не замечала, всегда отыскивала «махонькие, махонькие» и показывала их мне, заливаясь радостным смехом.

Увлекшись воспоминаниями, Падчерица волнуется все больше и больше и под конец начинает плакать горючими слезами, уронив голову на руки, вытянутые на столе. Присутствующие растроганы. Сам Директор подходит к ней и по-отечески утешает.

Директор. Будет у нас сад, будет, не бойтесь! Все сцены мы перенесем туда! (Окликнув одного из рабочих сцены.) Эй, спусти-ка деревца! Пару кипарисиков сюда, к бассейну!

Из-под колосников на сцену спускаются два кипариса. Машинист подбегает и гвоздями закрепляет их на полу.

(Падчерице.) Ну, как? Теперь лучше? Уже на что-то похоже! (Опять подзывает Рабочего.) Дай сюда клочок неба!

Рабочий (сверху). Клочок чего?

Директор. Клочок неба! Опускай задник сразу за бассейном!

Сверху спускается белая ткань.

Да не белый! Я же сказал – небо! Ну ладно, черт с ним, сейчас поправим! (Зовет.) Осветитель! Прикрой лампы и дай сюда луну… синего, синего сюда… рефлектором… Так, довольно!

Сцена заливается таинственным лунным светом. Обстановка заставляет актеров двигаться и говорить так, словно они и в самом деле гуляют в саду при луне.

Директор (Падчерице). Теперь ваш маленький братец, вместо того чтобы прятаться по углам, сможет прятаться за стволы деревьев. А вот с Девочкой будет трудновато! Нужно найти такую, которая могла бы хорошо провести сцену с цветами. (Мальчику.) Ну-ка, иди вперед! Посмотрим, что тут можно сделать.

Мальчик не двигается с места.

Иди, иди! (Тащит его вперед, пытаясь заставить держать прямо голову, которую тот все время опускает.) Упрямый парнишка… Что с ним? Необходимо заставить его сказать хоть несколько слов… (Подходит к Мальчику, кладет ему руку на плечо и подводит к кипарисам.) Иди, иди сюда, посмотрим! Спрячься вот сюда… Так… Выгляни одним глазом, будто подсматриваешь… (Отходит назад, чтобы проверить, что из этого выходит.)

Мальчик выполняет свою задачу с таким правдоподобием, что актеры поражены.

Отлично… Замечательно… (Падчерице.) А что, если в тот момент, когда он так стоит и подсматривает из-за дерева, к нему подбежит Девочка и попробует с ним заговорить?

Падчерица (подымаясь со стула). И не надейтесь! Он рта не раскроет, пока здесь этот… (Показывает на Сына.) Сначала нужно его убрать!

Сын (решительно направляясь к одной из лесенок). Я готов! Счастлив! Больше мне ничего и не надо!

Директор (поспешно останавливает его). Куда вы? Подождите!

Мать приподымается со своего места, опечаленная мыслью, что он и в самом деле уйдет; инстинктивно она вытягивает руки вперед, словно для того, чтобы удержать его. Но с места не двигается.

Сын (подходит к самому краю сцены. Директору, который удерживает его). Мне здесь решительно нечего делать! Позвольте мне уйти! Я не хочу здесь оставаться!

Директор. Как так – нечего делать?

Падчерица (тихо, с иронией). Да не держите вы его! Пусть, пусть идет!

Отец. Он должен показать ужасную сцену в саду, которая разыгралась у него с матерью!

Сын (быстро, решительно и не без гордости). Я ничего показывать не буду! Я заявил об этом с самого начала!

(Директору.) Пустите!

Падчерица (подбегая к Директору). Разрешите, господин директор! (Отстраняет руку Директора.) Оставьте его! (Как только Директор опустил руку, Сыну.) А теперь прочь отсюда!

Сын, занесший было ногу на лесенку, так и застыл на месте, словно скованный какой-то таинственной силой; затем, под тревожными, растерянными взглядами актеров, он проходит через всю авансцену к другой лесенке, но и там какая-то сила удерживает его. Падчерица, следившая за ним презрительным взором, начинает безудержно хохотать.