Мне было не трудно поверить этому — хватило даже беглого сопоставления моего отца и Юсуфа-эфенди, отца Али. А тот уже продолжал:

— А сколько тебе дают каждый день, вот это да!

Конечно, целый кырш[22] в день — это не какие-то полкырша моих сверстников! Иногда я даже ходил вместе с отцом в кофейню или в кино. Итак, я сын большого человека, как утверждает мой друг Али. Наш дом — в то время в расцвете своей юности — был новее, чем дом Али Юсуфа и Баха Османа, отца Малики. Клянусь Аллахом, я был счастлив! Разве есть что-нибудь на свете лучше богатства и изобилия?!

Я говорил матери:

— Мы богаты.

Она же отвечала мне своим обычным недовольным голосом:

— Хвала Аллаху, нельзя сказать, что нам чего-нибудь не хватает.

— А у нас есть собственность?

— Да нет никакой собственности, — усмехалась она.

— Тогда откуда же достаток моего отца?

— По милости Господа нашего, сынок.

Ясно, что богатые люди ничего не говорят детям об истинной величине своего богатства. С меня было достаточно и того, что мы всегда ели то, что нам хочется, кладовая была полна сладостей в рамадан и печенья в праздник разговенья. А ко дню жертвоприношения нашим гостем становился барашек.

Мой отец, вне всякого сомнения, богат. И у него еще одно достоинство — он единственный грамотный в нашей семье, всегда усердно читает ежедневную газету и иллюстрированный еженедельник. От чего я и заразился любовью к чтению. Насытившись детскими журналами, я стал просить его покупать переводные романы. Так и вошла в мое существование новая привычка — жить двумя жизнями; реальной, повседневной, между школой и ссорами женщин в семье, и воображаемой — с героями и героинями книг.

Как-то отец спросил меня:

— Чтение не отвлекает тебя от занятий?

— Но я же все хорошо сдаю, папа!

— Ты должен получить диплом, — настойчиво продолжал отец.

— А у тебя он есть, папа?

— В наше время начальная школа была высшей, — засмеялся отец, — но, несмотря на это, я получил достаточно знаний сверх того. А в ваше время возможностей куда больше. Кем же ты хочешь стать?

— Я хочу быть таким, как ты.

— В каком смысле?

— Ну, чтобы у меня был такой же костюм, как у тебя, столько же денег, свой дом.

Отец расхохотался и закончил:

— Думаю, что со временем появится ответ получше.

Я молился и постился, как отец. Женщины — те ограничивались постом, но ведь я мужчина! Мой отец был нежным и сострадательным человеком, любил пошутить, а когда гневался, то закрывался в своей комнате или уходил в кофейню.

…Да, миновала та жизнь и исчезли ее герои — у Баб ан-Наср[23] спят они в общей могиле: одна половина ее для мужчин, другая — для женщин…

В моей комнате все, как прежде: комната отца, примыкающая к ней, еще сохранила жилой дух: ее украшают телевизор, радио и письменный стол. В гостиной стоят обеденный стол, деревянные стулья и почти пустой шкаф, старая же мебель была отдана за самую дешевую цену. Две другие комнаты абсолютно голы. У меня нет кухни в обычном понимании этого слова: есть только газовая плита, на которой я готовлю кофе, чай, а иной раз — тминный напиток. Питаюсь же я бобами, таамией и консервами, иногда яйцами — этой пищей мудрецов в такое огненное время.

Одиночество преследует меня, а я упорно сопротивляюсь, и кофейня да телевизор — мои единственные союзники.

Чтение я теперь почти забросил. Но, прожив долгую жизнь вместе с гигантами мысли нашей Родины и создателями великолепных переводов, я приобрел широту взглядов и стал неплохо образованным человеком. Однако ничто не поколебало моей изначальной веры, точнее, не повлияло на меня настолько, чтобы от нее избавиться: я по-прежнему молюсь, и соблюдаю пост, ожидая для себя в конце райских кущ, несмотря на то что не внес ничего нового в жизнь и не совершил хоть чего-нибудь существенного. Я страдаю от скуки и тоски, устал от вечного страха смерти и болезней. Боюсь, что мое тело поразит какой-нибудь недуг, и я не найду никого, кто бы подал мне руку помощи; или же наступит мой срок, и я останусь здесь лежать, пока не пойдет запах. Я говорю себе: «Гони прочь дьявольское наваждение, ведь глупо тащить на себе груз тревоги, пока судьба не свершилась». И ат-Тартуши считает еще, что мне можно позавидовать — проклятый насмешник! Его дети на вершине успеха, они присылают ему помощь в начале каждого месяца. А когда пробьет его час, то дом наполнится людьми, вопли будут разлетаться во все концы Аббасии[24], а объявление о его смерти опубликуют в газете «Аль-Ахрам»: «о умиротворенная душа, возвращайся к Господу твоему, удовлетворенная и снискавшая его благоволение! Достойный отец семейства, ступай в чертоги Аллаха…» За его катафалком пойдет большая погребальная процессия, где будут и дети, и друзья детей, и их новые родственники, так что этот хороший, но глупый, по существу, старик будет удостоен похорон по высшему разряду.

А Халим-бек? О его кончине вовсе ничего подобного не сообщат — краткое упоминание в разделе городской хроники, и только. И пускай Хамада завидует тебе, раз ему так хочется. Ведь он не знает одиночества, он не чувствовал запаха пыли в собственном доме, он ест мясо, хотя у него и выпали зубы, он забыл, что такое холодная постель, не согретая теплом жены, и не знает, что такое жизнь без любви и отцовства… Если бы ты не был тем последним, что у меня осталось, я проклял бы тебя!

Впрочем, телевизор тоже избавление от одиночества. Телевизор тоже настоящий друг. И какой друг! Мир волшебных чар, воображения и женщин. Даже реклама — и та отзывается в сердце неудачника… Ничтожная жизнь… Но я-то не ничтожен! До вчерашнего дня я был главным инспектором по общим связям в министерстве просвещения, и мои мечты могли стать реальностью, если бы жизнь была иной. Что пользы в увеличении жалованья в два раза, если инфляция возрастает в четыре?! И здесь виновата не только семья, но и весь мир в целом со своей экономикой и политикой. Я всегда сторонился этого мира, но он не хочет оставлять меня и мои дела в покое… Пришлось вызвать водопроводчика, чтобы починить кран в ванной. Посмотрим, какую плату он потребует сегодня…

Я был бы счастлив, если бы спал полдня — чтобы душа отдохнула от мыслей о тебе, Малика. Но я не могу спать больше пяти часов. В мыслях я по-прежнему беседую с тобой. Какое-то чувство говорит мне, что ты все та же. Оба мы одиноки, Малика. Так почему же нам не сделать то, чему раньше помешала злая судьба?.. Ат-Тартуши заронил мысль о встрече, и я стал добычей в ее когтях; она возбудила в моем воображении непреодолимое желание нажать на кнопку дверного звонка и подождать. Вот Малика открывает дверь, смотрит. «Ты?.. Ах!.. Пожалуйста, как же ты вспомнил о нас?» — «Да вот проходил мимо и подумал…» — «Добро пожаловать». И разговор на всевозможные темы… Я кружу и лавирую, впиваясь глазами в этот становящийся реальностью сон. А Малика читает в моих глазах и все понимает… Вот она подает тайный знак действовать. И я сажусь рядом с ней, как в ушедшие дни. И она еще больше влечет меня слабым сопротивлением, пытаясь не дать нежному любовному чувству одержать верх над беспросветной тоской… Нас захлестывает прекрасное и запретное… Ах, если бы эти мечты сбылись, Малика…

Я встречаю сегодня в разных концах квартала и других женщин, источающих аромат прекрасного прошлого, однако время безжалостно преобразило их, и от былого не осталось ничего, кроме имени. Они стали совсем чужими, хоть на мгновение и промелькнет у них улыбка при встрече… Достойнейшие женщины и матери. Если бы не жестокие обстоятельства, то одна из них стала бы мне хорошей женой… Да, исчезла поэзия и нарушились ее ритмы…

Сейчас я меняю нижнее белье не чаще раза в неделю — из-за стирки и глаженья. Мясо ем только по особым случаям. Ушедшего в отставку быстро забывают, как забывают умершего. В славные времена я гордо летел на крыльях цветущей юности. Матери нашего квартала говорили моей: «Халим будет мужем Малики, Халим будет мужем Бусейны, Рабибы, Бисы»… Но моя мать целиком была погружена в горе дочерей, и годы проходили, не принося никакой надежды. Все девушки выходили замуж, кроме Фикрии и Зейнаб, — ни чужие, ни близкие юноши не смотрели на них. Я с удивлением думал: «Ведь сколько на свете некрасивых жен, так неужели богатств моего отца недостаточно?»