Впереди, левее чащи древолистов, обозначилось едва заметное всхолмление, и Горин повернул туда с той же бесцельностью, какой была отмечена вся его прогулка, хотя сама эта бесцельность была преднамеренной, ибо ничто так не сужает восприятие, как заранее поставленная задача. Приблизившись, он замер с ощущением плевка на лице: перед ним были искореженные бугры и оплывшие ямы. Все давно поросло травой, но еще оставляло впечатление шрама. Даже трава здесь была не такой, как везде, — грубой, однообразной, страшенной, словно сюда стянулась и тут расплодилась вся дрянь, которая дотоле тишком пряталась по окрестностям. Нарушенный почвенный слой, иного и быть не могло! Отсюда брали, брали железом, силой, ладили какие-то времянки, подсобки, без которых, очевидно, невозможен был сам поселок.
Кулаки Горина разжались. Кто он такой, чтобы судить? Очевидно, людям надо было немедленно дать кров, за горло брала необходимость, освоители не щадили себя, а кто не щадит себя, тот не церемонится и с остальным. До уборки ли тут, у самих руки в ссадинах, успеется и потом, зато главное сделано!
И ведь хорошо сделано… Быстро сделано.
«Это мне легко быть чистоплюем, — с горьким сокрушением подумал Горин. — Может, тут, наоборот, памятник ставить надо!»
Все было, возможно, и порознь, и вместе, памятник порой неотделим от хулы — вот что удивительно в жизни.
Горин двинулся к рытвинам и буграм, чтобы обстоятельно во всем разобраться, но не успел он ступить за черту бурьяна, как услышал позади себя крик:
— Дяденька, не ходите туда! Не надо!
Он в недоумении обернулся. От купы древолистов спешила тоненькая, как стебелек, девочка; ее светлая, в облачке волос головка шариком одуванчика скользила над гущей трав.
— Это почему же мне не ходить туда? — любуясь прелестно разгоряченным лицом девочки, спросил Горин.
— Там водятся проволоки… — с тихой убежденностью проговорила она.
— Проволока, — слегка оторопев, машинально поправил Горин. — «Проволок» нет, так не говорят…
— Есть. — Взгляд синих, как земное небо, глаз девочки был тверд и серьезен. — Туда не надо ходить. Просто вы не знаете.
— А остальные знают?
— Ребята знают.
— Хорошо, хорошо, — согласился Горин, не зная, что и думать. — И как же они выглядят… эти «проволоки»?
— Змейки такие. — Коротко вздохнув, девочка повела в воздухе пальцем. — Тоненькие и прыгучие…
— А-а, понятно…
Горин отвернулся, чтобы скрыть улыбку, и посмотрел на пологий, в проплешинах бугор. На ногах девочки, как он заметил, не было никакой обувки, а это значило многое: дикая местность считается окончательно обжитой тогда, когда ребенок может всюду разгуливать босиком. И змей на этой планете не было. А вот обрывки проволоки тут вполне могли быть, в траве могли скрываться их петли, а чем это не силок для резвой детской ноги? «Здесь водятся проволоки…» Какой точный, если вдуматься, образ!
— Так взрослые, ты говоришь, ничего не знают?
— Не-а. — Она досадливо взмахнула рукой. — Я говорила, и Тошка подтвердил, а они не поверили.
— Понятно…
«Вот пакость! — рассердился он. — Первая опасность, с которой дети сталкиваются на чужой — чужой! — планете, исходит от… Носом бы ткнуть сюда всех этих мерзавцев! Мордой бы их в эти самые кучи!»
Однако что происходит?
Он смотрел на девочку, девочку-стебелек, босоногую фантазерку с исцарапанными, как в ее возрасте положено, коленками, и в нем нарастала тревога. Как это понимать? Мир всюду становится таким благоустроенным, что крохотный огрех освоения уже видится чудовищным пятном, но это бы ладно! Дети пугаются каких-то проволочных петель, боятся уже невесть чего. Кем же они тогда вырастут?! А ведь все шло, как надо: главное — забота о человеке, тем более о детях, добро, безопасность, свобода. Тут достигнут, казалось, немыслимый прежде прогресс… Вот чем, выходит, все оборачивается.
— Пойдемте. — Девочка потянула Горина за рукав. — Вообще-то проволоки только там, но кто их знает…
— А вот мы сейчас и узнаем! — Весело, как только мог, сказал Горин. — Заглянем в их, так сказать, логово!
Он подмигнул, вовлекая малышку в ее собственную игру, но в ответ лицо девочки дрогнуло обидой.
— Ты чего?
— Ничего… Думаете, я выдумываю?
«Стоп, стоп, — сказал себе Горин. — Тут что-то не так…»
— Постой! Давай разберемся. Там водятся проволоки, верно?
— Да.
— А откуда ты это узнала? Ты ходила туда?
— Ходила. А как же? Вместе с Тошкой, он еще маленький, мы тут в находки играли. Это когда проволок еще не было, только обычные. Ну, эти, эмбрио и всякие… А потом они ожили.
— Ожили?!
Интонация выдала Горина. Рука девочки упала, губы скривились.
— Вот… — толчком выдохнула она. — Вы тоже… хотя и философ… Ну и пусть, ну и пусть! Соврала! Да! Назло!
Она в гневном вызове вскинула подбородок, но в глазах, в ее упрямо не мигающих глазах уже блестели горькие, быстрые и бессильные слезы. Горин так растерялся, что не нашел слов. Рука оказалась проворней, она коснулась пушистых волос девочки, убрала прядь с плачущих глаз, быстрой неумелой лаской тронула лицо.
Всхлипнув, девочка ткнулась лбом в плечо Горина.
— Ну, все, все, рубашку промочишь… Видишь, я верю. Только при чем тут философия?
— Ни при чем. — Она отстранилась и, словно котенок лапой, ладошкой прошлась по лицу. — Ни при чем. Просто говорят, что философы — не как все…
— Каждый человек не как все, и ты Тоже, в этом вся прелесть. Рассказывай дальше… пушистик.
В ее волосах запуталось чужое солнце, но пахли они домашним теплом, он это чувствовал на ощупь.
— Глупые волосы, — тряхнула она головой. — Всюду лезут…
— Что ты! Они красивые.
— Ну и пусть! Значит, так… Прошлым летом, когда мы здесь играли, проволоки были обычные…
— Подожди, давай уточним. Откуда они там? Почему? Какие?
— А всякие. Тут до нас скуфер работал, и починочная станция была.
— Так, так…
— Этой весной, как пригрело, гляжу, шмыгают в траве. Те, которые не из железа, потолще…
— Ну, ну?
— Тошка их стал ловить. А одна ка-ак прыгнет, ка-ак даст! Прямо в глаз стукнула.
— В глаз?!
— Ага… Только на глазу линза была. У Тошки зрение недальнозоркое, их для исправления поставили, она и слетела, а глазу совсем ничего…
Должно быть, выражение лица Горина напугало девочку.
— Нет, правда! — воскликнула она поспешно. — Честное слово, все обошлось ревом, нам потому и не поверили…
— Совсем?!
— Ну… — Пальцем ноги она смущенно ковырнула землю. — Папа ходил, смотрел. Только проволоки скрытные, а взрослые все поверху смотрят, а меня папа не взял… Ну, Тошку отругали, что линзу потерял, и меня, что в таком месте играли, еще врач приходил, мама с ним насчет моих фантазий советовалась, лекарство давали… Ну и все.
Последние слова дались ей нехотя, она отвела взгляд, смотрела мимо Горина даже с каким-то равнодушием на лице, словно то, о чем она говорила, уже не касалось ее. Горин слушал, не зная, как быть. Никакой Кант не задавал ему столь сложной задачи. То есть объяснение, конечно, было, даже не одно, но что толку! Понятно, родители знали девочку лучше, очевидно, они были правы во всем, нельзя же верить в очевидную дичь, и если бы не его, Горина, проклятая привычка к всеохватности и всепроверке…
— Ладно. — Он откашлялся, чтобы выиграть время и наконец решиться. — Вот пакость! Кстати, кто, кроме вас, сюда еще заглядывает?
— Никто, — сказала она чуть удивленно. — Ребят я предупредила, а взрослые сюда и так не ходят: зачем?
Действительно, зачем? Праздный вопрос? Мы сами избегаем тех мест, где вот так похозяйничали. Только дети снуют повсюду, только они везде находят что-то привлекательное и создают свой, отдельный от взрослых мир.
— Так! Где же этих «проволок» больше всего?
— Ой! — Она снова уцепилась за его руку. — Не надо…
«Не надо» — потому что она боялась за него? Или опасалась проверки своих фантазий? Горин заколебался. Гипотез, которые могли объяснить ее рассказ, было три, и все, кроме одной, не лезли ни в какие ворота. А правдоподобную, ту же самую, что избрали родители, подтверждать не хотелось. Особенно когда на тебя смотрит гордая и упрямая малышка, которая только что доверила тебе свой мир. Тот странный, для взрослого труднопостижимый мир, в котором осколок стекла становится звездой, у тряпичной куклы взаправду болит животик, все превращается во все, глухая тень бурьяна оказывается преддверием сказочного леса, а проволока…
