Вот после этого я и приехал домой. Вернулся в «родные пенаты» после пяти лет разлуки, а может, и больше. Набрал побольше воздуха в легкие, открыл дверь родного дома и громко сказал:

— Я вернулся!

И тут же, прямо с порога, понеслось:

— Немедленно уходи с этой работы! Ишь ты, в артисты он подался! Мало мне бабули!

Мамаша как только меня увидела, так сразу и раскричалась, да еще с такой злобой!

— Откуда в нашей родне эта кровь артистическая взялась? Да еще и в тебе, видишь ли, течет! Бросай ты это дело, все равно не станешь знаменитым! Если пойдешь снова учиться, денег дам. Давай возвращайся!

— Ни за что! Не буду я учиться, — отвечаю я.

А она мне снова:

— Ну почему ты всегда такой упрямый?!

От нашей встречи она вовсе не растрогалась. И кричала, и злилась, и все время сверлила меня взглядом. Вот так и прошло все время, проведенное мной в родном доме. Встретившись с мамашей, мы тут же вернулись к привычным взаимоотношениям «мать-сын". И мне оставалось только бормотать: «Да ладно, брось, чего ты злишься?!» А что еще говорить, я ведь пустил псу под хвост все, что она сделала для меня — и за учебу платила, и квартиру мне снимала. Пока она читала мне проповеди, я припомнил все свои грехи.

Но с другой стороны, это было впервые, когда я по-настоящему ощутил свою вину перед ней и почувствовал себя равным мамаше. Когда я полностью избавился от мамашиной опеки, то осознал это самое «равенство». Хотя у меня не появилось желания бить себя в грудь и просить прощения… Наоборот, я решил доказать ей, что способен на многое. А значит, нужно было стать знаменитым, только и всего! При этом мне не приходило в голову, что я стану делать, если мой амбициозный план провалится.

Сейчас-то я могу об этом рассуждать. Если бы я не прославился, то уж точно не ел бы сегодня «камамэси». Не было бы ни пива, ни первого класса в поезде. И вряд ли бы я поехал навещать мамашу в больницу. Наверное, играл бы в каком-нибудь захолустном театрике и совсем бросил общаться с семьей. Может быть, я вернулся тогда домой, поскольку почувствовал, что уже завоевал некую популярность и начал строить планы на будущее. А ведь я помню многих своих собратьев, которые выступали в стрип-барах, рассказывали анекдоты в промежутках между танцами, но так и не смогли прославиться. И до сих пор не кажут носа в родной дом.

Когда меня наконец стали приглашать на телевидение и зарплата моя перевалила за миллион иен, что-то кольнуло у меня в груди, и я снова решил съездить домой. И начал волноваться, еще только взяв в руки трубку, чтобы позвонить родителям.

К телефону подошла мамаша. И говорит:

— Броде ты на телевидении выступаешь. Зарабатываешь-то хоть прилично?

Мне послышалась в ее словах какая-то забота, я и ответил:

— Да вроде ничего, на жизнь хватает.

А она мне тут же и заявляет:

— Подкинь мне деньжат на расходы.

То есть сразу клянчить начала! Ну просто несчастье какое-то, а не мать родная!

Я-то думал поразить ее воображение и приготовил тридцать тысяч иен. Повел в ресторан поесть суси, а потом хотел красиво сделать подарок со словами «мамочка, вот тебе от меня…». А она выхватила конверт и в лоб спросила, сколько там. Я, раздуваясь от гордости, говорю — триста тысяч. А она мне в ответ, да еще с обычной злобой:

— И только-то?! Из-за каких-то трехсот тысяч такую важную рожу корчишь, смех один!

И что мне прикажете делать? Я дал себе слово, что рассорился с ней окончательно, и что после этого раза ноги моей в родительском доме больше не будет!

Однако на свою беду я оставил мамаше номер телефона. После этого регулярно, раз в два-три месяца, в моей квартире раздавался звонок. И это всегда было требование денег…

— У меня кончились деньги… Дай мне денег…

Мне было печально это слышать, поскольку я не мог смириться с тем, что мамаша хотела от меня только денег и ничего больше. Но я думал: она же меня родила и воспитала, и я отдаю ей долги. И потом мне казалось, что человек, настрадавшись от бедности, должен ценить деньги так же, как и жизнь.

И в благодарность за все это, когда я попал в полицию, она говорила: «Пусть ему вынесут смертный приговор», а когда разбился в аварии: «Чтоб ты сдох!» Не язык у нее, а просто жало ядовитой змеи! От кого, от кого, а от собственной матери слышать такое было невыносимо. Я страшно обижался, звонил мамаше, а она говорила:

— Если я тебя не буду ругать, ты не будешь злиться и не будешь выглядеть естественно перед публикой.

У нее вечно находились какие-то убедительные доводы. Мне так и не удалось понять, говорила ли она это, думая обо мне с любовью или же считая, что сын Кикудзиро может быть только дураком.

При этом за моей спиной она все время обо мне хлопотала. Когда я стал работать с продюсерской компанией «Ота продакшн», мамаша ездила их благодарить. Это меня совсем запутало. А когда я ушел от них и стал работать самостоятельно, она, как я узнал потом, ездила к ним извиняться, говоря: «Не держите на него зла. Вы же знаете, в жизни всякое бывает».

Мамаша смотрела все мои выступления по телевидению, а потом звонила мне и говорила с интонациями заправского критика:

— Ну какую ты чушь все время несешь! «Убей бабушку» — что за бред! Все соседки сердятся, мол, мелет всякую ерунду. Когда же, наконец, ты станешь рассказывать что-нибудь приличное?

Я думал: «Давай, говори что хочешь! Неужели и в таком возрасте, думая о матери, я по-прежнему не могу разобраться в собственных чувствах? Неужели наше сражение еще не закончено?»

В конце концов я начал сильно нервничать. Мне казалось, что жизнь моя — это просто какой-то танец марионетки на ниточках, а за ниточки дергает мамаша.

— Эх, надо выпить еще пивка! — сказал я себе.

Но когда открыл новую банку, пена с шипением рванулась наружу и забрызгала мне лицо. Мне показалось, что это мамаша шипит от злости.

Пока я вытирал лицо, поезд проехал тоннель Усуи тогэ, и вся местность, открывшаяся моему взгляду, вдруг заблестела, словно засыпанная серебристой снежной пудрой. Распогодилось, стало свежо и морозно. Зря я пил такое холодное пиво. Ведь я уже не молод. Если выпью слишком много, потом только и буду в туалет бегать.

И матери уже девяносто два. Тут уж просто так не скажешь: «Постарела». И слух у нее испортился, а тут еще и остеопороз.

И по телефону только и слышишь от нее: «Чего? Не понимаю! Повтори!» Оттого, что не слышит, она еще больше нервничает и злится: «Ни черта не понимаю. Дурак!»

На самом деле сердится мамаша на саму себя. Сестра рассказывала, как мамаша швырнула слуховой аппарат со словами «как эта гадость мешает!» И палку бросила тоже, потому что «гадость». Правда, потом, пошатываясь и постанывая, пошла ее поднимать. Я представил эту сценку, засмеялся и долго не мог остановиться.

Очки она тоже, похоже, не любит. Тоже кричит «какая гадость» и выкидывает.

Что значит «стареть»? В последнее время меня тоже многое раздражает. Когда читаю и становится плохо видно, надеваю очки. Но когда понимаю, что читаю в очках, что-то словно щелкает в голове: «С чего вдруг со мной это происходит?»

Мамаша, кстати, не любит стариков… Постоянно говорит о них всякие гадости типа:

— Глядеть противно! Что за развалина, еле ползет и шатается! Эта долго не протянет!

Невольно приходит в голову мысль: «А про себя подумала? Тебе тоже не сто лет жить!»

— Бабуля, что там стоит, совсем плоха. Заговаривается, не помнит, о чем говорила.

Но, может, мамаша все это говорит, чтобы взбодрить себя?

Станцию Каруидзава, куда я наконец-то приехал, ремонтировали, и там стоял страшный шум. Все вокруг было затянуто грязноватой пленкой. Впечатление об изысканном курорте, в одной из церквей которого хотелось бы совершить свадебный обряд, испарилось как дым. К тому же машина, которая должна была встретить меня на привокзальной площади, отсутствовала напрочь.

Кстати, о каком это обряде я рассуждаю? И свадьбы-то у меня никакой не было, и я даже не припомню, чтобы мы ходили в мэрию. Просто в какой-то день жена сходила с моей печатью в управу, подписала бумагу, и так мы официально стали супругами.