Слава богу, в Сашины обязанности не входит сопровождение туристов по ресторанам. Ее стихия город. Архитектурные стили, взорванные храмы, рухнувшие человеческие судьбы. Она заметила: про рухнувшие слушают с большим интересом и даже вопросы задают иногда:
– А что сделали с семьей погибшего?.. Выслали? А имущество отобрали?
Саша хорошо понимает, что вопросы задаются не просто так. На фоне чужих катастроф собственная жизнь не выглядит такой безнадежной.
– И имущество отобрали. – Она бесстрашно смотрит в глаза интересующимся.
Знали бы вы, что это такое! Что скрывается за этой фразой, удовлетворяющей ваше пустое, праздное любопытство! В считаные дни, даже часы, ваше имущество объявляется не вашим, ваш дом – чужим, ваши личные вещи – общенародным достоянием. Она, Саша, все это почувствовала на собственной шкуре. И нельзя сказать, чтобы она была наивной девочкой, ни к чему не готовой, ничего не подозревающей. Задолго до трагедии у нее мелькали всякие мысли, закрадывались разные подозрения. А когда все случилось – показалось: внезапно. В доме, который она привыкла считать своим, незнакомые властные люди указали ей на дверь. Пришлось подчиниться. Это было даже в ее интересах: исчезнуть как можно скорее и незаметнее. А главное, не с пустыми руками. Да с какой же стати она подарит им то, что потом и кровью наживал ее муж – бедный Стас?! Что там потом и кровью – жизнью! И она… она тоже имела к этому имуществу самое непосредственное отношение. Она трудилась наравне с мужем, и так же, по замыслу этих темных, коварных личностей, должна была отправиться на тот свет…
– А этот дом по Голиковскому переулку построен в 1927 году архитектором Гурженко для акционерного общества «Домострой». Это редкий пример частного строительства двадцатых годов XX века. Дом был предназначен для жилья состоятельных москвичей, поверивших в серьезность и длительность НЭПа. Стиль дома можно определить как вариант советского конструктивизма… Но уже в 1929 году в доме началось уплотнение. Законные владельцы квартир вынуждены были уступить жилплощадь ответственным работникам НКВД и Наркомтяжпрома. А некоторым из них вскоре пришлось покинуть Москву по не зависящим от них обстоятельствам…
…Ей, наоборот, пришлось в Москву возвращаться. Точнее, срочно покупать билет на поезд Губернский город – Москва, а дальше – заметать следы. Вещи Саша оставила в камере хранения на вокзале. Доехала до другого вокзала, там пересела на электричку и ближе к вечеру добралась до дачи Жанны Григорьевны – старинной подруги ее покойной мамы.
Для начала надо было все объяснить, но тут вдруг выяснилось, что говорить Саша не может. По крайней мере говорить вразумительно. Говорила Ольга, Сашина пятнадцатилетняя дочь, а Саша только кивала, время от времени подавляя спазматические рыдания. Ольга сухо, не вдаваясь в подробности, сообщила главное. Их выставили из мэрской резиденции. Кое-что удалось спасти, но эти люди – эти иезуиты (допотопное слово в устах дочери как-то необъяснимо подействовало на Сашу) – в покое их не оставят. Нужно где-то отсидеться, спрятаться, переждать.
Жанна Григорьевна слушала с застывшими от ужаса глазами. Этого ей только на старости лет не хватало! Однако помочь она не отказалась. Наверное, в память о Сашиной матери и их долгой старинной дружбе.
– Если бы после смерти мамы ты сохранила московскую квартиру… – беспомощно развела руками Жанна Григорьевна.
– Вы в своем уме? – нехорошо усмехнулась Ольга, так что Саше пришлось изо всех сил дернуть дочь за руку. Как ты, мол, разговариваешь! Сказать что-то членораздельное у нее по-прежнему не получалось. – В этой квартире нас бы засекли через двадцать четыре часа. И даже раньше! – бушевала Ольга. – Нам нужно ну такое… неожиданное место.
Погадав, решили, что неожиданным местом может стать садоводческое товарищество «Долгие пруды», где мужу племянницы Жанны Григорьевны принадлежал домик с участком. Племянница с мужем жили и работали в Москве, а отпуск проводили за границей. Сдать дачу порядочным людям было их давней голубой мечтой. И Жанна Григорьевна поспособствовала ее осуществлению.
Наутро муж племянницы доставил Сашу и Олю в «Долгие пруды» на машине, взял деньги за два месяца и остался чрезвычайно доволен. Зато для них началась новая полоса кошмаров. В доме без конца ломалось электричество, по участку, заросшему крапивой, передвигаться можно было только бочком, а предприимчивый сторож, он же председатель садоводческого кооператива, на следующий день потребовал на проверку их паспорта. Увидев, что у них нет московской прописки и регистрации, сторож запросил с них пятьдесят баксов. Его аппетиты быстро росли, и это переполняло чашу их терпения.
Саша с Олей перебрались в Лобню. В этом небольшом подмосковном городе жила еще одна подруга Сашиной мамы – Юлия Арсеньевна, тоже согласившаяся принять участие в их судьбе.
Сняли квартиру. Через неделю явился участковый. Оказывается, квартира сдавалась уже несколько лет, и по негласной доброй традиции – гражданам, не имеющим прописки и регистрации. Участковый на этом деле сколотил состояние.
Не то чтобы Сашу раздражали финансовые амбиции милиционера, просто она вообще теперь панически боялась милиции. Из квартиры пришлось уехать, временно поселиться у Юлии Арсеньевны. Но и это тоже была не жизнь, потому что на новом месте иезуиты вычислить их могли элементарно.
– Зря мы уехали из Города, – мрачно заметила Ольга.
– А как же?.. – не поняла Саша. – А как? Если бы не уехали, они бы нас…
– Да пусть подавятся своими погаными деньгами! Лучше без денег, но спокойно.
Саша многократно потом вспоминала слова дочери. Особенно часто – оказавшись на койке Лобненской городской больницы, куда она вскоре угодила с диагнозом: беременность двадцать недель, угроза выкидыша.
В больнице с ней долго не желали разговаривать. Дело в том, что страхового полиса Саша не имела, да и прописана была в далекой Губернии. Последнее слово, как обычно, сказали деньги – хрустящие бумажки с радужными картинками северного русского города. Саше была оказана квалифицированная медицинская помощь. Смотревший ее врач заметил равнодушно, что шансов сохранить ребенка у Саши мало, практически совсем нет. Она пыталась спорить, настаивать, автоматически совать деньги, плакать. Ничего не помогло.
– Нельзя! – уговаривала ее пожилая акушерка. – Теперь мы отвечаем за вашу жизнь. Не плачьте, у вас еще будут детки.
Но Саша, уже не сдерживая спазматических рыданий, зачем-то стала рассказывать акушерке, что ее муж погиб и ребенок – последнее, что осталось после него.
– Тем более хорошо, – обрадовалась старушка. – Нужно больно – нищету разводить… и безотцовщину, – пробормотала она, подумав. – А так все само собой получилось… Тихо и без греха.
Всю ночь, не смыкая глаз, Саша думала о том, как сложилась бы ее судьба, останься она в городе. Надо было не о себе беспокоиться, тем более не о деньгах… Нужно было спасать ребенка – последнюю память о Стасе. Он так мечтал о сыне… Выходит, пустившись в бега, она предала Стаса. Конечно, предала не сознательно, она вообще ничего не соображала, у нее был шок. Но чувство вины обжигало и мучило, и никакой шок оправданием не казался.
Утром ее покатили в операционную…
– …На красной линии гипотетического бульварного кольца находится еще одно интересное знание. Дом, расположенный на углу Климентовского переулка и Ордынки, вы видите его слева по ходу движения. Дом перестроен в 1885 году специально для Мариинского женского епархиального училища, а прежде в нем располагалась иконописная школа. Вновь открытое учебное заведение предназначалось для девочек из семей духовного сословия. Выпускницы получали право работать домашними учительницами. Принимали сюда с десяти – двенадцати лет, обучение было платным. С приходящих учениц духовного сословия брали пятьдесят рублей в год, с других – семьдесят рублей. Полный пансион для девиц духовного сословия стоил сто три рубля, для остальных двести семьдесят пять рублей. После октября 1917 года училище было закрыто – зачем трудовому народу нужны домашние учительницы из духовного сословия? В здании открыли Институт красной профессуры, где готовили красных вождей для будущей мировой революции. По принципу: «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Но во время Великой Чистки тридцатых годов большинство красных вождей перестреляли вместе с их профессорами, называя их бешеными собаками, а институт закрыли. Высшие кадры партии правительства СССР шлифовали теперь в новом учреждении, которое было строжайше засекречено и о котором на московских верхах ходили самые невероятные слухи.
